Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис
Мерцание далеких Кассиопей. 15 октября.
Этим же вечером в «Известиях рабочих и крестьянских депутатов» появилась заметка «Преступный заговор раскрыт и обезврежен».
Москва, 1984Продразверстка
Для нас сейчас чертовски важно обеспечить продразверстку — сейчас!
В. И. ЛенинБыло это в начале 1920 года. Снарядили обоз, снабженческую силу, в село Дурново, за продразверсткой.
В санях сидели: подросток Тимофей, вожак комбедовских ребят, матрос Годына, спившийся балтиец, путиловский рабочий Мозжуков и их начальник, товарищ Спицын, агитатор. Он представлял Тамбовский губисполком, точнее, его отдельский ревком. Вот и весь состав.
Долго ехали. Тамбовские унылые поля расстилались вокруг: март, снег не сошел, и сыростью веяло вовсю. Леса, перелески, и на буграх — черные проплешины земли. Наконец, вырос перед ними холм, а на нем — знаменитый дурновский храм, колокольня, и тучи воронья.
— Товарищ Спицын, прибыли! — Тимошка натянул поводья. Площадь у храма. Пусто. Гуляет ветер, обрывки воззваний носит.
— Что-то не того! — ругнулся Годына. Село молчало. Достав маузер, он направился к широкой черной избе, где вкривь прибито было: «Комбед».
Предбедком Кривин сидел, положив голову на стол. В спине его торчал штык с бумагой: «Продался красным!»
— Ясно дело, — сплюнул матрос, — несчастный случай.
— Брательники! — сказал он. — Думаю, нам сегодня не до жиру, но остаться бы в живых.
— Не мешало бы, — сказал товарищ Спицын, — найти село другое.
— Село другое за 30 верст, а по пути нас схапают наверняка.
— Я думаю, — сказал Годына, — что тактика у нас одна: изъять что надо у кого богаче и быстренько тикать.
— Вон там, — сказал Тимошка, — живет Игнат Лежнев, известный мироед. В амбаре у него — всего навалом.
Подкрались. Годына вошел в избу, позвал хозяина: «Игнат!»
— Чего? — тот поднял с печи хитрую физиономию, обмотанную полотенцем.
— Где у тебя хлеб лежит?
— Чего?
— Хлеб где?
— Ох, нема…
— Вставай, контра!
— Никак. С похмелья я.
Ругаясь в зубы, Годына спустился в погреб. Зажег свечу. Оглобли, бочки и… мешки. На них лежала, раскрыв полные ляжки, кулацкая дочь Анюта и манила к себе матроса.
Раскрыв грудь, всю в драконах, он шагнул к ней и был сражен ударом в темя…
Очнулся — на лавке, у печи. За столом сидел главарь местной банды Сам-Семёнов и пил чай вприкуску. Весь продотряд лежал связанный тут же.
— Что же это получается, — сказал Сам-Семенов, — матрос с крестьянина оброк приехал брать?
— Це не оброк, це продразверстка.
— Наш командир Антонов сказал, что продразверстка — грабеж.
— Ты контра и твой Антонов!
— Мы не контра, мы — социалисты-революционеры, и власть наша от народа, не от партии. Скажи, Анюта!
— Ваша правда, Михал Фаддеич, — осклабилась Анюта, — еще водочки?
— Изволь! — бандит встряхнул дикой гривой. — А ты, матрос, перед концом не выпьешь?
— Давай!
— Горького пьяницу сразу видать, — усмехнулся Сам-Семенов, — этот не подведет: развяжите ему руки! — А ты, хлопец? — обратился он к Тимошке.
— Нет! — судорожно вскрикнул тот. — Коммуна победит!
— На сук его!
— Как это называется? — спросил путиловец Мозжуков, угрюмый, усатый пролетарий.
— Это? Ревтрибунал! По совести и немеркнущему динамизму. Народный суд над мародерами и швалью.
— Гад!
— Я не гад, я мужика не граблю! А ты — зипун с него сымаешь, чтобы в Кремле им гниды покрывались. Убрать!
Когда Тимоша и Мозжуков болтались на воротах, вожак сказал:
— Тебя беру с собой, матрос! И этого гражданского. Теперь он безопасен. Будет лекции читать.
— Зачем вам лектор?
— Наши войска, — закурил Сам-Семенов, — точная копия Красной Армии: институт комиссаров, командиров, лекторов. Солдат — много, лекторов — не хватает.
— И сколько вас всего?
— Пятьдесят тыщ, штыков и сабель.
— Я сам был в красных, но мне приелось, — продолжил Сам-Семенов, — все треп, формальности, возня. Вот Антонов — революционер. Он знает, что нужно. Не болтун. Он знает…
— Наш лозунг — советы без коммунистов. Каково?
— Разумно, — сказал матрос.
— Что-то есть, — согласился Спицын.
— Теперь — к делу, — подытожил Сам-Семенов, — сколько у вас оружия?
— Один «Максим», одна винтовка, маузер, две ленты.
— Отлично! У меня — обрез, наган, и всё. Я тут наскоком. К Анюте. Со мною братья Дюжевы — Степан и Никанор.
Он опрокинул чарку водки и крикнул: «По саням!»
Лихая процессия покинула село: на первых санях ехали братья Дюжевы, Степан и Никанор, на вторых — Сам-Семенов, а с ним — матрос Годына и агитатор Спицын. У всех на руках были синие повязки.
— Теперь мы синие, — сказал агитатор, — как жить теперь?
— Живи, как жилось, — ответил матрос, — лекции читай. Ну, а красным попадешься — держись! Три шкуры снимут.
На выезде из села братья Дюжевы вдруг резко осадили лошадь: «Ну все, влипли!»
— Что такое?
— Сдается, отряд Руперса впереди!
На повороте показались конники и красный флаг.
— Выходит, быть нам на первом суку!
— Ну уж нет!
Они хлестнули лошадей, и те их донесли до церкви. Взвизгнули пули. Упали сраженные братья Дюжевы — Степан и Никанор. Оставшиеся занесли оружие в церковь, закрыли железную дверь.
Сырое, гулкое пространство. Тут уже успели все изгадить. Вытянутые лики святых склонились с фресок, и кто-то написал: «Господи, прости хулителям храма твоего».
— За мной! — сказал Годына и поволок «Максим» наверх, по узкой и крутой лестнице.
С колокольни расстилался вид: равнина снежная, лес черный и маленькие люди на площади внизу.
— Эх, пропадай моя телега! — Годына установил пулемет, заправил ленту и застрочил. Люди рассыпались.
Больше часа отбивались они, пока не кончились патроны. По лестнице стали подыматься.
— Ну все, — сказал Сам-Семенов, — пора прыгать!
— Как прыгать, что, зачем?
— Прыгать, потому что иначе предстоит допрос. Расступись! — с этими словами Сам-Семенов заломил фуражку, свистнул и шагнул вперед.
— Думаю, — задумчиво произнес Годына, — и мне пора. — Он надвинул бескозырку по самые уши, закусил ленты и ласточкой прыгнул вниз.
— Что они там, с ума посходили? — раздался голос с латышским акцентом. Комполк Руперс набил новую трубку: — Хоть одного возьмите!
Когда, наконец, вышибли дверь и ворвались в звонницу, рядом с «Максимом» сидел дрожащий Спицын и бормотал: «Я свой, товарищи!»
— Своя у волка свинья в сарае! — был ответ. — Откуда синяя повязка, гад?
— Что же вы, гражданин Спицын? — Руперс мерял площадь ровными шагами. — Позор на весь Тамбовский ревком!
— Я, я, я… — и Спицын заскулил.
— Я сам тебя расстреляю, сволотш! — Руперс расстегнул кобуру, достал наган и навел его в грудь Спицыну:
— Держи!
Тот охнул и задергался. Руперс добил его тремя выстрелами, продул наган.
— По коням! — И красный отряд с боевой песней поскакал прочь, по следам недобитых семеновцев.
Москва, 1984IV. Русская повесть
13 декабря 1788 года молодой граф К. выезжал из Петербурга на учебу в Германию. Было прекрасное безветренное утро, скрипел снежок и звезды таяли на зимнем небосводе.
— Прощай, барин! — сказал старый дядька-учитель, перекрестил его и отвернулся.
Закутан в шубы по уши, смотрел граф, как исчезали петербургские заставы. Пошли мелькать столбы и жалкие чухонские избы.
Проехал Дерпт, Ревель, Ригу.
Климат становился мягче, дороги лучше.
Новый 1789 год он встретил в Кенигсберге, в гостинице Шварцблоха. Там собралось довольно много людей приличных.
— Вы, русские, — сказал графу швед Адольф, — народ упрямый, дикий, но нерастраченный. Вам надо много тратить.
Хозяин согласился. Все пили за Россию, за нерастраченный талант.
На следующий день Адольф повел гостя к великому Гольдштейну, философу. Говорили о системах, о мирах, о Провидении.
Гольдштейн составил гороскоп России и показал на точку X. Сказал, что здесь опасность.
Затем путь молодого графа пролег в Варшаву, Берлин, и вот он прибыл Лейпциг.
В кривой Хайнгассе, недалеко от ратуши, граф К. снял комнату и занялся науками.
Он изучал Декарта, Лейбница, Гольдштейна, Монтескье.
По вечерам кутил, а после пива все говорили о Франции, о Конституции, о мире.
Прошло пять лет, и, получив магистра, граф К. сложил пожитки в дорожный кофр и двинулся домой.
Берлин, Варшава, Рига, Ревель, и вот…
Вид Родины обескуражил графа. На станции близ Нарвы медленно меняли лошадей, в трактире были мухи.
