Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис
— А это что? — поручик вытащил тощую книжечку. — «Римские элегии», П. А. Рапт-Юговский. Сколько же у нас всего написано было! По большей части ненужного. Раскрыл — «Вилла Квазио».
Когда чума 1656 года
Опустошила Неаполь,
Много прекрасных особняков
Осталось просто так.
Маэстро Атаназио ехал вечером
Куда глаза глядят.
Увидел виллу Квазио
И обомлел:
Дом был пуст, золотист,
В лучах заходящего солнца
Глух и нем.
Плющ обвивал сквозные галереи.
Кузина Флора здесь играла,
Юная краса.
Теперь же вся семья навеки залегла
В семейном склепе.
— Что вы читаете, Петр Дмитриевич? — она вошла незаметно.
— Да вот какого-то Рапт-Юговского нашел. Странный поэт. Какие новости?
— Сегодня вечером. Велено из дома не выходить.
— Да. Так лучше.
— Вы голодны?
— Нет-нет. А вы возьмите в котомке — немного хлеба, сала. Мне не нужно.
— Вам постелить?
— Позже. Знаете, я хотел бы еще чего-нибудь Рапт-Юговского.
— Сейчас, Петр Дмитриевич, я поищу. Подвиньте, пожалуйста, стремянку!
— Странно, — продолжила она, — отсюда, сверху, я вижу московские улицы в новой перспективе. Октябрьский день, как будто ничего не изменилось… ах, я шатаюсь… подержите стремянку!
— Милая, милая Синьорита Николавна. — И, встав на цыпочки, он поцеловал ее подол.
Нечаянное головокруженье, память чувств, они не удержались и прилегли на оттоманке, не в силах.
— Вы знаете…
— Да.
— Я… И все же… людская грубость. Месяц назад сюда ворвались матросы и здесь, в кабинете отца, надругались надо мной…
— Ну что вы, что вы, Синьорита Николавна, — приговаривал он, держа ее за тонкую талию, — ну как вы, что вы…
Та всхлипывала, теребила крестик.
Весь остаток дня они лежали и вспоминали: Москву веселую и грустную, жизнь ушедшую. Чаепития, разговоры, надежды. Масленицу, Пасху, святцы… что было и что уже не вернешь.
Время прошло незаметно. В шесть вечера Еремин встал, поцеловал Генриэтту Николавну и начал приводить себя в форму. В шесть тридцать в дверь постучали. Еремин вздрогнул. Это был он, изменившийся, поседевший полковник Елдасов. Некогда жуир и картежник, он спал с лица, нос заострился. В нелепом тулупе, без усов, он работал, очевидно, под дворника.
— Здравствуйте, милостисдарь, — молвил он, подойдя к Еремину, заглянул ему в глаза. — Какими судьбами в нашем злосчастном царстве?
— Вызвался добровольно.
— Ну и… надолго?
— На одни сутки. Вот вам пакет.
— Спасибо. А вот вам — свеженькое. Передайте генералу Деникину лично.
— Что это? Извините, мне велено запомнить.
— Телеграмма Ленина в РВСР. От 22 октября. Читайте!
— Покончить с Деникиным (именно покончить — добить) нам дьявольски важно. Надо кончить с Деникиным скоро, тогда мы повернем все против Юденича. Пора окончательно раздавить так называемых добровольцев — помещичьих сынков, наемных бандитов и другую сволочь.
— Вы поняли, поручик?
— Все понял.
— И ваше впечатление?
— Впечатление сильное.
— А Москва?
— Да…
— Оно, впрочем, естественно. Тут и слепой увидит, и немой заговорит.
— Я чувствовал заранее, но…
— Не надо чувствовать заранее, не надо предполагать. Слов не надо. Надо просто быть. И тогда откроются перед вами… эх, ну да что там.
— Полковник… Анатолий Михалыч, пойдемте со мной! Вам здесь нельзя оставаться.
— Можно, — резюмировал полковник Елдасов, — ибо не так все страшно. Главное — правильно видеть. Европеец — он видит мир-схему, мир-объект. Но русский — он видит мир, с которым совладать нельзя: мир-крест. Чего уж там? Вот почему мы говорим о могучем дыхании космоса на просторах глубинной России. Кто это познал, тот полюбил эту землю за великие… как это сказать, святости и безобразия. Хватит об этом! Никуда я не пойду! Я провел в Париже полвойны, я понял, я лучше сгину здесь, чем сосать аперитив на Монмартре.
— Полковник, вы, вы, вы… — Еремин задохнулся от внезапного и выглянул в окно перевести дух: две одинокие собаки бегали по двору. Октябрьская трава торчала здесь и там зелеными клочками, и всюду: на брусчатке, на траве и на голой почве — лежали светло-желтые листья. Тут же стоял красногвардеец с винтовкой и дышал в ладони.
— Кажись, попались, — слабо улыбнулся Еремин. В дверь стали ломиться.
— Бегите, поручик! — Полковник поднатужился, припер дверь. — Не забудьте пакет! — Раздался выстрел. — Тело ты неприкаянное, тело мое, — охнул полковник, держась за бок.
— Убрать контру! — сказал вошедший комиссар Оглобиньш — громадный, лысый, в кожаном реглане.
Еремин был уже далеко: выскочив в окно, он скакал по крышам. Московские кровли издавали скрежещущий звук.
С крыши дома N 5 он видел город: приземистый, пустынный. Фронтоны, тени, дома доходные. Последний благовест, конец иллюзий.
— Прощай, Москва! — Еремин залез в чердачное окно, пробрался через рухлядь, бросил по пути пакет, по черной лестнице спустился вниз, и здесь его уже ждали.
— Ну что, дружок, долго от нас петлять будешь? — улыбнулся Оглобиньш, играя револьвером. Со связанными руками Еремин был отведен в ближайшее отделение ЧК. Допрос был короткий.
— Офицер?
— Офицер.
— Против советской власти?
— Да не то чтобы за.
— Сотрудничать с нами будете?
— Навряд ли.
— Все ясно. Распишитесь. Приговор будет приведен в исполнение.
— Когда?
— Завтра утром.
— Спасибо. Один вопрос.
— Говорите.
— Впрочем, нет. И так все ясно. — В графе «Понятые», он вспомнил, стояло четко: М. Логовая.
— Ну, если вопросов нет, то попрошу в камеру. Боец Махрютин!
Боец Махрютин, он же неунывающий солдат Егор, проводил поручика в камеру и запер за ним дверь. Подвал был глух и темен. В доброе старое время купец Томазин держал здесь доски и прочий пиломатериал.
Набралось их здесь человек пять. Взятых при различных обстоятельствах. Женщина в вуалетке, блатной матрос и кто-то непонятный. Веселый разговор. Сосед Еремина был маленький старик с курчавой бородой и в широкополой шляпе.
— Симеон Христофорыч, — представился он. — А вас как величать?
— Господин Никак.
— Очень хорошо.
— Чего ж хорошего?
— Что хоть в этой ситуации осознали вы свою исконную анонимность. Осторожно, не задуйте свечу.
— Огонь сей свечи, — сказал он погодя, — подобен свету души. Мерцает она во мраке. Но вот дунь, и нет ее.
— О чем это вы?
— Выпорхнет душа твоя из тяжелой телесной оболочки, оставит сей кровавый мир и, махнув на прощание крылышками, влетит в царство Божие, где всем мученикам за веру место полагается.
— В Рай, что ли?
— В Рай, вестимо.
— Ну, не знаю, Симеон Христофорыч. Война, победа большевизма, гибель России — все это ставит очень много вопросов. В том числе и о возможности существования Бога.
— Ставит, ставит, а ты не ставь! Оттого что ставишь, оттого и не видишь! Мы все ставили — и прогадали Россию. Теперь чего ж? О новом спасении молиться надо.
— Господа! — подал голос матрос-анархист Пичуга. — Нечего рассуждать. Чего нет, того нет. Безграничный хаос ожидает всех нас, мы станем первоэлементы: распад и тлен. Но понемногу, с червя, с личинки, с лярвы, мы дорастем до зверя и, быть может, до человека.
Раздался звук открываемой двери, солдат Егор просунул свой рязанский профиль:
— Хватит болтать, господа хорошие! На том свете поговорите.
Все замолчали. Ночь была тихая, холодная. Вдали лаяли собаки. Еремин подошел к зарешеченному окошку: нуте-с, каково? Эта ночь, когда обрываются сферы…
Рано утром вывели всех гуськом. Впереди шел, раздавая земные поклоны, Симеон Христофорыч, за ним — матрос Пичуга, сторонник учения батьки Махно, за ним — леди непонятных занятий, за ней — одутловатый инженер Ротфарб, а замыкал процессию поручик лейб-гвардии бесхозного полка Еремин. Висела полная и бледная луна.
Солдат Егор клацнул затвором:
— А теперь, господа хорошие, к стенке по порядку ста-новись!
О чем думалось? Да ни о чем. О старой доброй жизни? Хм… О матушке, о сестричке? Так, моментами. Как-то поразительно бездумно было на душе. И ясно было, что начинается непонятное и главное, пожалуй. А что? Как в слова перевести?
Опять подал голос Егор:
— Сымай сапоги, пальто сымай! Ложь сюда вот, аккуратно.
Шуршали листья.
Он взглянул на небо. Все стало на свои места. Москва.
Мерцание далеких Кассиопей. 15 октября.
Этим же вечером в «Известиях рабочих и крестьянских депутатов» появилась заметка «Преступный заговор раскрыт и обезврежен».
Москва, 1984Продразверстка
