Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис
Когда наступил июнь и подсохла грязь, он начал совершать прогулки. Вооружившись тростью, надев барские галоши, он выходил на опушку леса, вдыхал воздух с полей. Этот период он запомнил как счастливейший в жизни. Он был свободен и спокоен: прибыло сил. В моменты некоего прозрения просек он разницу укладов, великую несовместимость Запада с Востоком, жертвой которой пали русские дворяне. Оценил он и размах здешнего безрассудства: идти до дна, пока не зарябит тебе в очи. Вот так. Точка.
В июне ребята взяли его по ягоды. Пришла вся лихая компания: Лушка, Мишка, Антошка. Босоногие, белобрысые, встали они под окном: «Мусью Ленорман, айда по ягоды!» Параша дала ему лукошко, обмотал он шею шарфом, надвинул шляпу и пошел вслед. Тропинка вилась в густой траве, среди берез и елей. Нечто дикое, тайное ощутил он в глухом лесу, в компании милых дикарей. В траве попадались там и сям земляничины, в сосновых иглах водилась черника. Ребята потешались над подслеповатым бароном, вынимали ягоды прямо из-под его ног.
«Зря, — подумал Ленорман, — не пошел один из моих предков на службу к царю и не осел в одной из этих Шалымовок… А может, и не зря, с учетом поворота дел».
Проходив часа два по лесу, вышли они к излучине Ворсклы. Ленорман лег на солнышке, положил шляпу на лицо, задумался.
Хорошо лежать и ничего не делать. Пока он здесь лежит, в далекой голодной Москве работает штаб неутомимых атеистов-безбожинков и шлет депеши фронтам гражданки.
— Демократия — выдуманное понятие, — решил он, — оно выражает некую наклонность души, да и то — определенных народов. Если у народа нет такой потребности, зачем она ему? И вообще, все, что они здесь имеют, — выдуманное либо привозное.
В этот момент аэроплан показался над лесом. Сделал несколько кругов и исчез. Не понял Ленорман, белый это или красный. Однако это напомнило ему, что здешняя идиллия имеет свои пределы.
Действительно, через пару дней спокойная жизнь была нарушена. Сперва раздалась стрельба, потом конское ржание. Несколько вооруженных всадников въехало во двор. Дверь в горницу раскрылась. Это был он, постаревший, обветренный, старый парижский знакомый граф Посадский в нелепой казацкой черкесске с глазырями.
— Вы, Посадский? Почему?
— Молчать, мерзавец! Щи мои хлебаешь? С Парашей спишь?
— Послушайте, граф…
— Не надо. Кто вас здесь разместил? Не иначе как пакости Федора. Придется повесить.
— Идемте, — сказал Посадский, — я покажу вам кое-что.
Они вышли на дорогу, ведущую в поле. За спиной доносились истошные вопли Федьки. Отмахав версты две, поднялись они на древний холм и сели.
— Курите! — Посадский предложил барону турецкую папиросу. Солнце стояло уже высоко. Жучки-паучки бегали в траве, жаворонки кувыркались в небе. В низине белели стены Игнатьевского монастыря, видно было за десятки верст. Массивные, вековечные леса и холмистые, бесконечные дали.
— Мои предки, — молвил Посадский, — отбивали татар на этих рубежах. Здесь был форпост русской нации. Но что вы знаете про это? У вас — выморочная Европа, у нас — Россия, загадка святая. Вон на том маленьком кладбище, у монастырской стены, похоронены мои предки. Поместье это даровано нам при царе Алексее Михайловиче. Здесь жили мы, худо, бедно ли, почти три века, вместе с народом своим. Но вот настало безумное время. Все мы подготовили его. Все мы подпевали новаторам, политикам, горлопанам. А что теперь? Царство фраз, кровавой истерии. Свора хищников набросилась на отчизну и стала рвать ее не по годам разросшееся тело. Иноземцы спелись с чернью, а мы должны исчезнуть. Но не лучше ли исчезнуть по-дворянски, испытывая смерть?
Лежа небрежно, нога на ногу, он достал револьвер, провернул патрон, подал Ленорману: «Ну как, барон»?
— Увольте, — хотел сказать Ленорман, но сдержался.
— Стреляйтесь, барон, если есть в вас хоть доля чести.
— Все дело — в предрассудке чести? Ну что ж… — барон приложил револьвер к виску и спустил курок. Раздался щелчок: он сидел как ни в чем не бывало.
— Мой черед, — сказал Посадский. Взял револьвер, подмигнул и, как был, нога на ногу, выстрелил себе в ухо. Эхо отдалось в полях, Посадский испустил дух. С торчащими усами, в черкеске и папахе, лежал он на холме с застывшим взором.
— Вот и свиделись! — подумал французский гость. — На великих просторах русской возвышенности. Граф П. и барон Ж. Ну да что там! Историю не остановишь!
Он поцеловал Посадского, положил ему фуражку на лицо и пошел не оглядываясь на запад, где носилась без устали по деревням бригада анархиста Ивана Вольного.
Вот что рассказал потом перед расстрелом один из бандитов Вольного, взятый в плен спецгруппой Хрупиньша:
— Пришел этот барон в наш отряд затемно. Встретил его командир как друга. Посадил чай пить. Потом залезли они на одну полать с Марьей-наездницей, и вышло у них нечто вроде равноправного сожительства.
— Свальное тройное братство? — уточнил следователь.
— Да нет, хозяйство, что ли, совместное у них было. Так и пошло у них: жили и сражались они втроем, пока не напоролись на превосходящие силы противника. Засели они в крайней избе, обнялись на прощанье и стояли насмерть, пока не кончились все патроны.
Москва, 1984Последнее дело поручика Еремина
В октябре 1919 года поручик Еремин сменил шинель на драповое пальто и окольными путями прибыл в Москву, скоро два года как занятую большевиками. В деникинском штабе дали ему пакет, чтобы передать лично полковнику Елдасову, руководителю подпольной группы «Благовест».
— Ну, мил друг, — сказал казачий генерал Лапардин, — кланяйся от нас белокаменной! Скажи, скоро будем! — и прижался к Еремину рыжей бородой.
Поручику было 27 лет. Сух, подтянут и уже сед. Надел он пальто до пят, шляпу, пенсне и стал похож на Чехова. Уездный учитель, из тех, кто странствует без счета по разоренным просторам России.
День был холодный и тусклый, хрустела наметенная листва, когда он вылез из поезда «Борисоглебск — Москва» на Курском вокзале.
— Странно, однако же, Москва. — Он закурил, поправил котомку, огляделся. Подъехал извозчик, на козлах — девка, веселая, розовощекая:
— Куда довезть прикажете?
— Сретенский бульвар.
— Будь сделано.
Еремин сел в коляску. Девица пригладила красную косынку, заправски чмокнула, хлестнула старого коня.
— Я — Марья Логовая, смелая девчонка! — представилась она. — А вообще, Марья-наездница кличут меня. Поехали!
Ну, поехали. Еремин вглядывался жадно и будто во сне. Вот оно, с детства знакомое. Каланчевская башня, Красные ворота, Разгуляй.
Людей мало, ворохи листьев и бумаг, повсюду наклеены воззвания. Да, первопрестольная… что это? Вспомнил Плутарха: чума в Афинах. Запахло горелым: жгли листву.
— Издалека ль? — осклабилась девка.
— Из Борисоглебска.
— Надолго?
— Так.
— Чего ж невеселые такие?
— Такой уж уродился.
— А зря. Сейчас веселое время.
— Веселое?
— Смотри, уж скоро контре всыплем.
— Гм…
— А ты случайно не из бывших?
— Учитель я.
— Учитель… ну, тогда учи. А галоши у тебя хорошие.
— Ничего.
— Мы тут на днях галоши у буржуев изымали. Набрали, понимаешь, галош. Ну куда им столько?
— Не знаю.
— А я знаю. Нам сегодня на собрании сказали.
— Что сказали?
— Сказали!
— Мне, пожалуй, пора. Дальше сам дойду.
Еремин слез, поежился. На театральной тумбе был наклеен плакат: «Красной метлой всю нечисть — вон! Таков непреложный истории закон». Поднял воротник, обогнул тумбу, вошел в подворотню. Он узнал этот дом: Колокольный переулок, 5. Поднялся по черной лестнице, позвонил. Звонок не работал. Постучал.
— Кто там?
— Свои. Кирилл и Глеб.
Открыла. Ужасно грустные глаза.
— Я…
— Пройдите.
Прошел. Квартира, каких он знал немало. Дух солидный, профессорский. Статуэтки, полки, книги.
— Не узнаете меня?
— Почему же…
— Генриэтта Николавна, сколько лет прошло с тех пор?
— Пять или шесть.
— У нас был кратковременный амур, не правда ли? На квартире у вашего отца собирался спиритический кружок. Мы обсуждали перспективы загробной жизни, законы кармы, воздаяния… и вот все это пришлось познать здесь, на этой земле, на своей шкуре. Извините за выражение.
— Петр Дмитриевич, вы надолго?
— На сутки. Вы можете сказать обо мне полковнику?
— Да. Вы посидите, я через час.
Когда она ушла, Еремин потянулся, хрустнул пальцами, посмотрел в окно: хвоста вроде нет.
Прошелся по комнатам. Много книг, но к чему они здесь? Наверняка все будет пущено в печку. Зевнул, потрогал корешки: «Жизнь после жизни», «Атлантис и Лемурия», «Порог духовного мира». И «Люди как маски». Петербург, 1915, издательство Мейерзона.
