Изидор Окпевхо - Последний долг
Но я ведь явно не нищий, я не похож на нищего. И я кашлянул, чтобы привлечь их внимание, ибо его я заслуживаю. Не успел я откашляться, как один из игравших бросает не глядя:
— Чего тебе?
— Майор Белло здесь? — Я тоже спрашиваю.
— Чего тебе от него надо?
— У меня к нему неотложное дело, — говорю я.
Солдат, сидящий ко мне спиной, поворачивается, оглядывает меня с ног до головы и опять отворачивается. Стоящий у столба приподнимает пилотку, оглядывает меня с головы до ног налитыми кровью глазами и вновь опускает пилотку, так что больше меня не видит. Хо!
— Что за дело? — спрашивает картежник.
— Это дело касается только его и меня, — говорю я. — Если вы ему скажете, что я хочу его видеть, он все поймет.
Тут он откладывает карты и пронзительно глядит на меня.
— Послушай, старик, — говорит он, — ты не имеешь права являться сюда и по неизвестной причине требовать встречи с офицером. Чего тебе надо, какое у тебя к нему может быть неотложное дело?
Я ошарашен. Спрашивать, зачем пришел человек, — одно дело, но спрашивать с крикливой, унижающей грубостью — совсем другое. Носовым платком я вытираю вспотевшие пальцы.
— Гм-гм, — говорю я. — Я же сказал…
— Ты мне ничего не сказал. Кстати, твой пропуск!
— Пропуск?
— А ты что, не знаешь, что в такие места не пускают без пропуска?
— Я…
— Ладно, убирайся. — Он снова берет в руки карты. — Убирайся и не отнимай у меня время.
— Но майор Белло…
— Ты слышал, что тебе сказали? — с угрозой произносит сдвинутая на глаза пилотка. — Убирайся.
Я не хочу настаивать. Гляжу на здания за оградой. Всюду суровый военный дух. Я решаю избавить себя от новых унижений, а может быть, и чего похуже.
Я иду и ищу такси, и ярость душит меня. Достаточно скверно, что отчаянная попытка моя провалилась.
Но много хуже, что со мной нагло и неуважительно обошлись паршивые мальчишки, каких я мог бы прокормить десяток. Подумать, сколько и ради чего хлопотал я, человек моего положения!
И все же, может быть, лучше, что я не видал майора Белло. Эти военные очень странный народ. Взять, например, нашего Али в Урукпе. По какому бы делу я ни приходил, мне все кажется, что ему не хватает ума и здравого смысла. Ты постоянно опасаешься, что мятежники прорвут твой фронт и, быть может, убьют тебя самого, и ты отказываешься поддержать того, кто хочет помочь тебе выявить известных и определенных изменников — даже когда тебе предлагает свои услуги высокопоставленный горожанин, вроде меня, чье слово не подлежит сомнению. И твой единственный довод — что участие в разбирательстве помешает твоим солдатским делам в Урукпе!
Так смог бы я вытерпеть, если Акуйя Белло в припадке безумного самообмана стал бы читать мне лекцию о правосудии, о поисках истины, о недостоверности показаний и прочем вздоре, когда не так давно он беспрекословно подчинялся первому намеку; мне было достаточно ткнуть пальцем и сказать: «Он сотрудничал с оккупантами!» — и майор тотчас же нацеплял на того человека наручники и отправлял его за сто миль в заключение.
И тем не менее под грузом тяжелых чувств во мне все же таится уверенность, что моя цель будет достигнута. Ибо с самого начала я был убежден — и сейчас убежден, — что Ошевире выведет из себя членов комиссии и они быстро его осудят. Действительно, выходит человек, осыпает тебя обвинениями — пусть он не может их подтвердить, — а когда тебя спрашивают, есть ли у тебя вопросы к этому человеку, ты говоришь, что вопросов нет, — тоже мне смелость, напрашиваться на собачью смерть! И кроме того, я был уверен и сегодня уверен, что что-то должно случиться с Али. Еще один хороший удар мятежников вытряхнет из него дурь, и тогда уж я уломаю его выступить перед комиссией!
Итак, я глотаю злобу на мерзавцев у входа в штаб — ох, как это трудно! — и ищу такси в город. Пока машина грузится ямсом, все, что мне остается, — это купить кое-какие мелочи для жены Ошевире и ее сына…
Ибо надо добиться и этой победы. Для того чтобы вновь утвердиться в себе, она по менее необходима.
ОкумагбаТолько мысль о последствиях удерживает меня — а то я бы сунул ствол автомата в окно и выбил мозги из этой женщины и мальчишки. Ибо того они и заслуживают — как все мятежники. Но я хорошо знаю, какой полоумный у нас майор. Дотронься до волоска на теле того, кто не носит оружия, и он привяжет тебя к столбу и исхлещет свинцом. Возмездие, даже быстрое возмездие автомата, приводит его в исступление.
И вот я торчу на посту, солдат Федеративной Республики Зонда. Я сам пошел в армию, когда народ призвали к оружию, никто не присылал мне повестки. Согласен: солдату платят больше (а у меня ист других доходов), чем ученику портного (я был им до войны). Но все равно, я пошел добровольцем. Я стал солдатом, я присягнул до последней капли крови защищать целостность и независимость нашей страны. Я был во многих походах, глядел смерти в лицо в рукопашных боях, и, конечно, я счастлив, что участвовал в освобождении этого города, моего родного Урукпе. И вот что я получаю в награду. В одиночестве и без толку торчу на посту, выполняя не мой прямой долг, а бессмысленную задачу: охранять жизнь мятежницы и ее сына, больше того, не дать ни одному честному человеку нарушить ее покой!
Только подумать, какой дурацкий мне дали наряд!
— Дождь ли, солнце, — сказал майор, — стой на посту каждый день до двенадцати ночи и смотри, чтобы с этой женщиной и ее сыном ничего не случилось.
Что делать? Я солдат и не могу не выполнить приказ. Только подумать, до чего может меня довести дурацкое чувство долга!
Во-первых, вражеские налеты. Если что-то случится, у меня будет двойная задача: спастись самому и сделать так, чтобы жена и сын Ошевире остались целы. Именно так сказал мне майор. А если вечером произойдет серьезное партизанское нападение, враг будет настолько сильнее меня, что я не смогу оказать сопротивление, не говоря уж о том, что я не сумею спасти людей, к которым — бог свидетель — не испытываю ни малейшей симпатии.
Вот, например, третьего дня был воздушный налет. Я ходил вокруг городского управления — это стало моей новой, неприятной привычкой. День как день, солнце поднимается, светит, заходит, как обыкновенно, люди идут по своим делам, и в сердцах их страха не больше, чем нормально должно быть в это опасное время. Вдруг из сумерек на горизонте, из-за леса, смертоносным строем вылетают их самолеты. Я понимаю, что к чему, — такое бывало уже не однажды. Я беру автомат наизготовку и становлюсь под защиту дверного проема. Через несколько секунд одна за другой взрываются бомбы, и сквозь ошалелое бухание и треск зенитных пушек и пулеметов слышно, как по всему городу кричат и рыдают люди. Одна из бомб упала неподалеку от моего поста, и я принял вызов и дал длинную очередь по самолету. Эта бомба убила Омониго Дафе и разрушила маленький домик, в котором он жил с престарелой матерью (когда упала бомба, она возвращалась с реки). И до сих пор я жалею, что в тот ужасный момент главной моей заботой была безопасность проклятых тварей, которых я оберегаю по приказу майора, — их безопасность, а не истинная беда, угрожавшая жизни честных людей. Когда вражеская бомба унесла жизнь верного сына Урукпе, я сжимал в руках автомат, защищая жизнь людей, которые сотрудничали с мятежниками и показали этим, что желают городу зла!
И потом еще взад-вперед шастают друг к другу эта женщина и урод Одибо. За последние дни это случается так часто, что я начинаю думать, не скрывается ли за этим что-нибудь скверное. Урод проскальзывает в ее дом или без ничего, или с большой корзиной, или с пакетом. Через несколько минут появляется женщина, разодетая и разукрашенная, так что нельзя поверить, что она тоскует об арестованном муже, который, скорее всего, не вернется. Стоя в дверях, она прихорашивается, как утка, затягивает поясок платья или поправляет на голове платочек. Потом она удаляется. Много позже, перед комендантским часом, она возвращается — иногда о пустыми руками, иногда у нее под мышкой какой-нибудь узелок, по всегда по ней видно, что вряд ли она ходила по делу, которое можно назвать честным. Она входит в дом, и спустя несколько минут урод выскальзывает на улицу и крадется к себе домой.
— Оставь их в покое, — говорит майор. — Все в порядке, люди хотят ей помочь.
Беда в том, что у майора не все в порядке. Он ничего не знает. Кроме того, он чужеземец, с верховьев реки, и ничего не смыслит в здешних делах. Он дает мятежнице и жене известного предателя то благоволение и защиту, которые по праву принадлежат честным людям, и (что много хуже) ставит меня сюда потакать его сумасшествию! Он думает, что они помогают ей из доброты. Что это за доброта, которую нельзя показать при свете дня, что это за доброта к вечеру, когда все добрые люди стараются разойтись по домам, чтобы не подпасть под действие комендантского часа? О если бы я мог показать всем эту ложь, это безумие…
