Мириам Гамбурд - Рассказы
Примеры «творческого содружества» израильских и немецких режиссеров не редкость. Фильмы-мутанты, плоды таких связей, бичуют Израиль особенно яростно.
К 50-летию образования государства Израиль на «Арте» была показана серия «Израиль — арабы: 50 лет войны», похожая на серию 1-го канала израильского телевидения «Ткума» («Возрождение»). Но если «Ткума», вызвавшая столько порицаний из-за пропалестинской позиции, которую ее авторы обозначили «постсионистской», может быть определена как очень спорная работа, то сериал, показанный на «Арте», — бесспорен в своем стремлении не оставить Израилю права на существование. Эта работа могла бы тоже быть названа «Возрождение», только она проникнута пафосом (это мы стесняемся выглядеть патетичными, но не палестинцы) иного возрождения — палестинского. Молодой Арафат, горящие глаза, лихо заломленная куфия: «Мы создали палестинский народ!» С ним трудно не согласиться — увы, с нашей помощью… Сюрприз ждал меня в конце показа первой серии — фильм оказался продукцией 2-го канала израильского телевидения…
«Арте-культура», таким образом, делает политику. Тем, кто считает, что культура автономна от политики, советую смотреть «Арте» и убедиться в обратном. Палестинцы получили завидную трибуну. Не забывайте, речь идет об одном из лучших каналов европейского телевидения, отражающем и формирующем мышление передовых (без кавычек!) западноевропейских кругов. Больно…
Антисемитами, в традиционном смысле этого слова, их никак не назовешь. «Арте» любит евреев… мертвых.
Земной Париж не соответствует Парижу небесному — но реальности и не пристало походить на мечту. Действительность, случается, весьма бесцеремонно хлещет по щекам, но даже и тогда незначительный штрих-эпизод может заставить меня испытать любовное ликование.
…Я веду за руку двух прехорошеньких девочек. Одна, моя дочка Юдит, шатенка, вторая — дочь двоюродного брата (наполовину француженка) — блондиночка. Мы отправляемся посидеть в открытом кафе на Promenade des Anglais в Ницце. Девочки взбираются на кресла и молча и серьезно ждут лакомства. Обе глядят на море и болтают не достающими до пола ногами. Юдит выбрала мороженое из зеленого лимона с миндалем, Анн-Дебора — шоколадное с цукатами. Я, уставившись в меню, выдерживаю заранее проигранный с собой бой и решаю: сыр или сухую сырокопченую тонко наструганную колбасу — что же взять к бокалу бордо? Меню заверяет меня в том, что колбаса — стопроцентная Pur роrc.[17]
К нам подходит официант, смотрит на меня, на девочек, похожих друг на друга, но разномастных, заглядывает лукаво мне в глаза и шепчет, разгадав мою тайну: «Les fleurs de vos deux amours?»[18]
«Цветы», именно цветы, а не какие-то вульгарные плоды. Как он это замечательно, как по-французски сказал! Я испытываю такой прилив умиления, что заказываю и сыр, и колбасу вместе.
Потом официант почему-то кладет руку мне на плечо и трясет его: «Мадам, да проснитесь же вы, приехали!» Еврейское радио действительно находится вот в том доме, таксист прав. На торцовой стене здания граффити — огромными неровными буквами: «Sale juivs, 100 % роrc!»[19] Это нас, нас смеют так оскорблять?! Это мы, выходит, грязные! Глядите, три грамматические ошибки, получается что-то вроде «грязный еврейки». Ну, ясное дело, кто писал — приблудное отребье, обозленные безграмотные подонки общества! Конечно, как всегда, эта сволочь нас атакует! Отыскали виновных в своих бедах, нас отыскали, еще бы! Чернь фашиствующая!
«Успокойся, — говорю я себе, — вот ведь как они тебя задели. Успокойся — тебе предстоит выступать в открытом эфире. Ты ведь представляешь не только себя, но и группу израильских художников. Почему, собственно, группу — израильское искусство вообще. Неуместно сейчас скромничать, когда художники выставляются за границей, они — лицо страны. Да что страны — всего еврейского народа! Избранного и великого народа».
В радиостудии мне предлагают, пока я жду, послушать записываемую передачу. Речь идет об актуальных событиях: «Мы, французские евреи, не ответственны за действия израильского правительства, да, мы евреи, но мы являемся гражданами Франции…» — «Так прекратите же хотя бы грызню с мусульманской общиной в нашей стране и не драматизируйте события!» — «Простите, синагоги не горели во Франции со времен Холокоста! Ситуация достаточно драматична, вы не находите?» — «Вчера состоялась встреча главного раввина Франции с муфтием французских мусульман, она проходила в присутствии президента республики господина Жака Ширака. Встреча закончилась рукопожатием и поцелуем глав общин. Вам, французским евреям, не следует привносить во внутреннюю политику страны ближневосточные распри».
После беседы, которая продолжалась в том же духе, следовало сообщение о применении на корм скоту муки из костей коровы, зараженной бешенством. «Бешеная корова» и «Поджог синагог». Вопрос о том, что волнует французов больше, по-прежнему совершенно риторичен.
Пикассо и вы, дорогая мадам!
Письма, извещения, рекламные проспекты, счета, накопившиеся за время моего пребывания во Франции, посыпались из плотно набитого абонентного ящика, едва я открыла створку. Выхватила из груды несколько писем наиболее, как мне показалось, важных и принялась читать их здесь же, на почте.
«Сезанн, Роден, Гоген, Боннар, Ван Донген, Шагал, Сутин, Пикассо, Брак, Тулуз-Лотрек, Дюфи, Матисс, Камиль Клодель, Кандинский, Леже, Фужита, Ле Корбюзье, Цадкин, Вазарелли… и десятки художников, которые составляют сегодня славу и честь музеев во всем мире, были представлены публике в Salon d'Automne.
А теперь и Вы, дорогая Мадам, значитесь в числе постоянных участников «Салона», и это дает Вам право на персональную выставку в его рамках».
Неужто Парижу изменяет его пресловутое чувство меры, вкус и, всего обидней, чувство юмора? Очевидно другое: письмо предполагает наличие чувства юмора у получателя.
Париж, отдадим ему должное, прекрасно умеет использовать звучные имена тех, кого когда-то уморил равнодушием и голодом. Импресарио, коллекционер, маршал, игрок, шулер — город, если разобраться, не менее талант-лив, чем честолюбивые провинциальные юноши, возведенные им, многие посмертно, в ранг super star. Счастливым их альянс с Парижем не назовешь, судьбоносным — наверняка. Вот и снимает город по-хозяйски вольготно дивиденды и сливки с прославивших его имен.
Сегодня «Осенний салон» изрядно утратил прежнее высокое реноме, потому, видимо, что слишком долго и интенсивно его эксплуатировал. «Салон» — разросшийся мастодонт, без меры всеядный и самодовольный (700 участников из 25 стран).
И все же я рада стать постоянным членом ассоциации. Ведь «Салон» проходит под эгидой музея Гран Пале. Ежегодно дирекция организует грандиозную встречу художников с галерейщиками, и шальная удача, бывает, просвистит возле уха…
— Эй ты, ты что, оглохла, я к тебе обращаюсь! Уезжала, да? А то исчезла вдруг.
Мужчинка небольшого роста, смуглый, тонкокостный и бесцеремонный (весь этот поток эпитетов прекрасно заменим одним словечком «плюгавый»), радостно осклабясь, рассматривал меня в упор. Я, женщина значительная, вызываю прилив восторга у такого типа мелюзги.
— Всегда ты здесь крутишься, я тебя вижу в разное время дня, это значит, у тебя нет работы. Что, в институте преподаешь? Да не стесняйся, нет у тебя работы. Это там вы все в институтах преподавали, знаем, знаем. Русская-то русская, а сережки наши, йеменские носишь. Хочешь, я тебе еще одни сережки подарю? Нет, лучше слушай, у нас семейное дело в Неве-Цедеке — йеменская столовая. Так я возьму тебя туда мыть посуду. Будешь покладистой, через год станешь официанткой. Гарантирую!
Второе прочитанное мною письмо было как раз с места работы. Меня поздравляли с продвижением и, соответственно, прибавкой к зарплате. «Вы числитесь среди немногих педагогов, которым предлагается подать документы на звание доцента. Через год, мы надеемся (но не гарантируем), Вы сможете получить это звание».
После смерти поэта
Поэт умер в своей квартире в самом центре Тель-Авива, или, если пользоваться ивритской идиомой, «в сердце Тель-Авива». Через четыре дня после его смерти девушка, приходившая раз в неделю убирать и готовить, открыла своим ключом дверь, обнаружила труп и вызвала полицию.
«Нет, не знала, не звонил, никогда ничем не делился, друзья? нет, не знакома, видела иногда, откуда мне знать, был ли чем-то взволнован? я вообще была в Эйлате, вот билет, да, вежлив, нет, не мое это дело, я же вам говорила».
Поэт, бывший когда-то одиозной личностью, в последние свои годы стал нелюдим и совсем отошел от каверзной богемной жизни. Его фотографии и стихи, напротив, стали попадаться в газетах чаще прежнего. С фотографий смотрело лицо, сочетавшее в себе красоту и уродство и казавшееся голым и незащищенным. Крупный, нависающий надо ртом нос, тонкая верхняя и мясистая, всегда влажная, нижняя губы, яркие девичьи глаза и какая-то кустистая неровная растительность на подбородке. Декламируя стихи, он сильно походил на влюбленную Бабу-Ягу.
