Джойс Кэри - Из первых рук
Узкая комнатушка, заставленная мебелью. Большая кровать. Четыре обеденных стула друг на друге. У стены обеденный стол на боку. На одной ножке висит летнее пальто Коукер. На другой — птичья клетка. Радиола величиной с курятник. Ковровая дорожка, свернутая в рулон. На каминной полочке в жестянках мастика и средства для чистки и полировки мебели.
— Чья мебель, Коукер? Твоя или Вилли?
— Моя, — сказала Коукер. — Станет Вилли тратить деньги на что-нибудь, кроме себя самого!
— Слышала о нем за последнее время?
— Каждый вечер бывает в танцевальном салоне со своей Белобрысой.
— Не велика потеря. Что ты от него видела? Одно беспокойство.
— Еще как велика! Не утешайте меня. Вилли того стоил. И на сорок фунтов мебели, одеяла, два комплекта двуспальных простынь, шесть личных полотенец с инициалами. Тут в омут головой бросишься.
— Не валяй дурака, Коуки. Подумай о всех чашках чая и булочках с маслом, которые ты упустишь.
— Не бойтесь, я не собираюсь топиться. Раньше Белобрысая сдохнет. Кому-то надо ненавидеть эту суку; так кому же, как не мне?
— Глупее ничего не придумаешь, особенно если ты женщина. Потерянного не воротишь, а если и воротишь, так это будет не твое, чужое.
— А мне чужих объедков не надо. С меня хватит того, что я ненавижу эту шлюху. Посмотрите только на мои бедные стулья ножками вверх. Словно дохлые псы, которые наелись отравы. Не говорите мне о прощении, не то я рассержусь и дам вам раза.
— Не о «простить» речь, а о «забыть».
— Хватит, а то мы всех перебудим. Посмотрите на пол, старое пугало. Вы промокли до нитки. Под каждым ботинком лужа.
— Это течет с пальто.
— Так снимите его. Не стойте, выпучив глаза, как протухшая копченая селедка.
— Я сегодня хорошо поработал, Коуки. Удачный день.
— Удачно будет, если вы не схватите воспаление легких. Хорошенькое дельце, если вы помрете у меня на руках.
— Это будет настоящая картина... не хуже всего, что я сделал. Даже лучше.
— Так я и знала, даже рубашка мокрая.
— По правде сказать, Коуки, я первый класс. — Я сам удивился, когда это вдруг соскочило у меня с языка. Но раз уж я сказал «а», почему бы не сказать и «б»? — Никому об этом не говори, Коуки, но я важная персона. Лет через сто, а может, и пятьдесят, Национальная галерея будет давать по пятьдесят тысяч фунтов за мои картины. И не просчитается. Потому что мои картины — это настоящие картины.
— И ничего, кроме лохмотьев под рубахой... Вы замерзнете насмерть не нынче завтра.
— Сказать тебе правду, Коукер, я гений.
— Не удивлюсь, если у вас поднялась температура.
— Ты думаешь, я брежу?
Коукер вертела меня в разные стороны, как тряпичную куклу, не переставая ругать.
— Вот еще напасть на мою голову... Видно, уж придется положить вас в постель. Будет соседям о чем языки чесать. Да они так и так болтать станут. Ну-ка, снимите штаны и переверните на другую сторону, они-то хоть сухие. Задом наперед; неужто не ясно? — И она пихнула меня на кровать и принялась стаскивать с меня брюки. Коукер никогда не отличалась терпением.
— Ты не веришь ни одному моему слову, Коуки.
— Поднимите зад... Как мне их стянуть, когда вы на них сидите?
— Думаешь, откуда я знаю, что я один из величайших художников в мире?.. Конечно, таких художников наберется сотни две-три, но это не так много на тысячи миллионов.
— Да, да, вы великий человек.
— Что ж, можешь смеяться.
— Я не смеюсь. Мистер Плант говорил мне это еще два года назад.
— Что он тебе говорил?
— Что вы настоящий гений. Не волнуйтесь, здесь у нас все это знают. Даже ребятишки говорят: «Вот идет профессор».
— С чего они это взяли?
— Они думают, у вас не все дома; да и кто бы подумал иначе? Ну, лезьте туда, к стенке, и не двигайтесь с места. Я положу посредине валик от дивана, на всякий случай.
— Что ты понимаешь под словом «гений»?
— Я не собираюсь ждать здесь всю ночь. И отвернитесь к стене, пока я не лягу.
Коукер разделась и стала на колени — вечерняя молитва. Я взглянул на нее одним глазком, чтобы удостовериться в этом, и, когда она кончила, сказал:
— Я думал, ты ненавидишь Бога, Коукер.
— И ненавижу.
— Зачем же ты молишься?
— Он наш Отец, так ведь?
— Смешная причина.
— Так смейтесь. Ну вы мне и надоели! Дайте-ка лоб. У вас, верно, жар. Веселенькое сообщение появится в газетах, если вы отдадите Богу душу у меня в постели. Что ж, все в порядке вещей. Удивительно, как это я не косая и не колченогая. Ну, спать!
Коукер накинула веревочную петлю на выключатель, положила валик посредине постели и легла с другой стороны. Затем дернула за веревку, и свет погас. Свет ушел, и сквозь занавеску в комнату вошла луна, разлившись по одеялу волнами. А я был весел, как Гаррик. Подумать только, думал я, в моей жизни столько счастья, а этой бедной девчонке суждено мучиться с колыбели. Смех разбирает.
— О чем ты молилась, Коуки?
— Не ваше дело.
— Тебе надо поискать симпатичного вдовца лет пятидесяти, с деревянной ногой. Скидка с обеих сторон.
— Если вы будете надо мной смеяться, я вас стукну.
— Мебель у тебя уже есть, осталось обзавестись мужем.
— Очень надо! По мне хоть совсем больше мужчин не видеть. Подлые обманщики все до одного.
— Ты же собиралась выйти за Вилли?
— Вилли не такой. Он джентльмен.
— То-то он смылся и оставил тебя на бобах.
— Он сам не понимал, что делает, бедный мальчик, когда Белобрысая захороводила его. Она известная птица.
— Так ты молилась, чтобы Белобрысая попала в беду?
Коукер не ответила.
— Знай она, что ты ни о чем другом думать не можешь, вот бы посмеялась.
— Смеется тот, кто смеется последним. Дайте мне только добраться до нее.
— Где она живет?
— Это я и пытаюсь узнать. Серной кислоты в лицо — вот чего ей нужно.
— Получишь семь лет.
— Стоит того.
— Ошибаешься, Белобрысая будет камнем на твоей совести до самой смерти. Станет являться тебе вся в ожогах.
— Ну и пусть, лишь бы добиться справедливости.
— Справедливости нет на этом свете. Этот овощ в наших краях не растет.
— Расскажите это кому-нибудь другому.
— Смешно.
— Отчего?
— Оттого, как несправедливо устроен свет.
— Мне от этого не смешно, а грустно.
— Грустно, так грусти, кому что по вкусу.
— Может, вы дадите мне спать?
И через пять минут она спала мертвым сном. Я сел, чтобы взглянуть на нее. Лицо ребенка. Дышит как младенец. Перевернулась на другой бок, как это делают дети: внезапное землетрясение. Вздохнула, выпростала руку из-под одеяла. Все — не просыпаясь. А какая рука! Мрамор под луной. Мышцы Микеланджело, и, однако, женская рука. Ничего лишнего. Вылеплена, как соло на скрипке. Прелестнейший локоть, я еще такого не видел, а это трудный сустав. Никакого жира над запястьем, плавный переход к пальцам. Крепкая как раз настолько, чтобы в ней были жизнь и сила. Благослови ее Господь, подумал я, девчонка — красавица и сама того не знает. Я был готов расцеловать Коукер за этот локоть. Но что толку? Она все равно не поверит мне, если я ей скажу, что такой локоть — произведение искусства.
И я подумал: вот руки, которые нужны моей Еве; а тело — Сарино. Такое, каким оно было тридцать лет назад. Руки у нее всегда были слишком мягкими. Кухаркины руки. Все в веснушках. Жадные и сентиментальные руки. Похотливые запястья, перетянутые кольцами Венеры; предплечье — как холка жеребца. А Ева — труженица. Гнула горб от зари до зари. Адам был садовник, поэт, охотник. Весь из струн, как арфа. Чуткий инструмент. Ева — гладкая и плотная, как колонна, крепкая, как ствол дерева. Коричневая, как земля. Или красная, как девонская глина. Красная даже лучше. Железная почва. Железо — магнит — любовь. Ева — дщерь Альбиона.
И таковы Альбиона дщери в красоте своей,
И каждая трижды богата головой, и сердцем,
и чреслами,
И у каждой трое врат в три неба Бьюлы{19},
И сквозь эти врата свет пронзает чело их, и перси,
и чресла,
И огонь те врата охраняет. Но когда соизволят,
Принимают в свои небеса в опьяненье услады.
Когда мы встали, я попытался нарисовать руку Коукер по памяти на последней странице молитвенника. Но она получилась бездушной. Плоской.
— Мне бы хотелось написать тебя, Коукер, — сказал я. — Твои руки — вот что мне надо.
Коукер даже не ответила.
— Побыстрее глотайте чай. Мы спешим.
— Спешим? Куда?
— Мы сегодня идем с визитом.
И тут я заметил, что Коукер опять при параде.
— Ты не собираешься ли снова тащить меня к Саре?
Мне вовсе не улыбалось видеть Сару, особенно после той встречи у Планта. В моем возрасте у меня не было на это времени.
