Джойс Кэри - Из первых рук
Хлопки усилились, и Сара допила свой стакан, чтобы и самой похлопать. Старое бланманже таяло, исходило сантиментами и пивом, нос ее пылал огнем, серые глазки наполнились слезами, и, когда она принялась хлопать своими толстыми ручищами, все ее подбородки, и шея, и грудь заколыхались вверх и вниз, и даже зад, обтянутый черной бумазеей — или как это там называется? — запрыгал на стуле.
Но тут она заметила, что я гляжу на нее, и, как в прежние времена, мгновенно прочла мои мысли.
— Смешно на меня смотреть, да? Что поделаешь, старость не радость. А только если тебе на все наплевать, лучше ложись да помирай.
И я снова ее стиснул. До того она мне голову закружила и так меня разобрало, что я готов был умыкнуть ее в ту же минуту. Хотя мне следовало бы помнить, что я слишком занят и у меня нет времени на женщин, кроме как по делу.
— Не вешай носа, Сара. Оставайся сама собой. Дай себе волю. Поступай, как чувствуешь, а если кто посмеется, пусть его. Думаешь, надо мной не смеются? А я смеюсь в ответ. Есть своя выгода в том, что стал старым огородным пугалом. Выпей, старушка, и мы посмеемся над ними вместе.
Тут за дверьми послышалось шарканье, словно начиналась собачья драка, а затем все, кто был в комнате, поднялись и запели «Иерусалим»{18}. И Сара тоже соскочила со стула и принялась петь во весь голос, вытягивая шею и закрывая глаза, как тенор-гастролер:
Пока не встанет Божий Град
В зеленой Английской земле.
— Ах, — сказала она, — я всегда любила эту песню. Очень мотив красивый, и что там ни говори об евреях, они хорошие семьянины.
— Живей, Сара, осталась всего одна бутылка. — И я разлил пиво.
— Ой, Галли, я не могу... у меня голова кружится. Но нам, верно, не выйти отсюда, покуда остальные не двинутся с места.
— А нам и здесь неплохо, — сказал я, прижимая ее покрепче. Потому что, сказать по правде, воспоминания и пиво, да и сама Сара кинулись мне в голову; казалось, мы снова молоды, не старше сорока. И мы принялись целоваться и так далее. А Сара и смеялась и плакала — все в одно время. И наши стулья опрокинулись к стене.
Но через некоторое время я обнаружил, что голова моя втиснута под полочку для посуды, а сам я чуть не задохнулся под Сарой, которая окутала меня своей бумазеей буквально с ног до головы, а в бедре — острая боль; я подумал — видно, ишиас разыгрался, но потом догадался, что меня колет Сарин зонтик, зажатый между ножками стульев. Я начал выбираться на волю, а Сара сказала:
— Ох, ох, осторожнее, не помни мне шляпку... Ах, Боже милостивый, меня всю разломило! — Но когда она взглянула на меня, а я посмотрел на нее, в голосе ее был не смех, а слезы. — Ах, Боже, мне стыдно за себя, Галли; ты можешь смеяться, но мы слишком стары. И я в своем траурном платье ради бедняжки Рози. Нехорошо... некрасиво. Мы стары, Галли, и никуда тут не денешься. Вот если бы я сходила в косметический кабинет, и был бы у меня пеньюар, как у старой актрисы, и сидела бы я в будуаре с шелковыми кушетками и цветами, разве что тогда... Да нет, все глупости. Слишком я стара. И посмотри только на мои чулки. Верно, половина пуговиц от пояса вырвана с мясом. На мне местечка живого нет и... Ой, который час? Неужто половина одиннадцатого? — Старая леди так раскудахталась, что я испугался, как бы с ней не случилась истерика.
Она схватила зонтик и кинулась к черному ходу. Я побежал за ней, пытаясь успокоить ее:
— Стой, Сара, не беги... ты взорвешься.
— Не беги! Да мне повезет, если я поймаю последний автобус. Фред вот-вот вернется, а может, и его сестрица явится с ним. Ах, Галли, ты же ничего не знаешь, иначе разве ты пришел бы ко мне в дом! Они все раскопали... А тут еще эта Коукер и Хиксон; даже про картины разнюхали.
— Ну, Сэл, если Фред выставит тебя за дверь, приходи... возвращайся ко мне.
— Он этого не сделает. Только не Фред. Дурак он, что ли? Что тогда будет с Дикки, да и с ним самим? При этой тощей карге. Мой автобус, да? Ну, все равно, ничего не поделаешь, я больше не могу бежать. Ах, у меня так болит в середке... Зачем только я пила это пиво?
Наконец я доволок ее до остановки, и когда подошел автобус, она на минуту пришла в себя, как это умела только Сара в любых самых критических обстоятельствах, взяла меня за лацкан, подняла глаза и сказала:
— Мне не надо было приходить, Галли, да? Только расстроила нас обоих. Но мы были счастливы, правда? И я принесу тебе носки и рубашки, и у меня еще есть старое пальто, а если я побоюсь уйти так далеко от дома, я пошлю их по почте. Только не приходи ко мне и не пиши. Это опасно, право же, опасно. И следи за своей грудью. Тебе бы надо купить шерстяное белье на зиму, сам знаешь. Я положу кое-что в посылку, сорок шестой размер, так, кажется. А если оно будет тебе велико, сядет после стирки. Может, я больше никогда не приду, но все равно мы были счастливы, да, Галли? Я хочу сказать — раньше, в хорошие времена... мы были самой счастливой парой. Ах, Боже, вот и автобус... Но ведь правда, мы были самой счастливой парой на свете? У тебя язык не повернется сказать «нет». Хоть ты и покалечил мне нос, я благодарю Бога за те дни, и ты был мне чудесным мужем, когда хотел.
— Быстрей, Сэл, — сказал я. — Залезай, старушка. — Я испугался, что она растечется по панели.
— Да, я благодарю Бога за эти дни. У нас осталось кое-что получше, чем красивые носы, да? У нас остались воспоминания, а они покрепче, чем наша бренная плоть.
Я почувствовал, что взволновался почти так же, как Сэл. И когда автобус тронулся, я чуть не прыгнул следом за ней на подножку. Но удержался. Автобус ушел, а я зашагал по Гринбэнк в самом приподнятом настроении. Вот это вечер! Я не мог изгнать Сару из сердца. Как живая стояла перед глазами. Ее рука, наклоняющая стакан, и поворот ее торса, не очень гибкого, это верно, но я видел в ней женщину, ту, прежнюю Сару, которая сводила меня с ума, особенно когда я держал в руках кисть.
Вот, вот, подумал я, этого мне и недостает в Еве — женского естества, того, что есть у Кранаха, того, что есть в Саре. И не в бедрах дело и не в высокой талии, а в самих ее движениях. И как только я вернулся к Планту, я раскрыл один из томов его старой энциклопедии и принялся делать наброски на последнем чистом листе; бессмертная Ева, угомона на нее нет. Она сильно смахивала на Сару — Сару, какой та была двадцать лет назад.
Глава 16
Когда Планти вернулся домой, проводив ската до подземки, я сунул Сару в карман, а энциклопедию на полку. Затем я помог Планту слить все остатки из бутылок в кувшин, и мы сели перед камином, чтобы попробовать смесь. И Планти принялся разглагольствовать о Понтинге, Прудоне, Конте и Спинозе.
Когда ночуешь у Планта, одна беда — его разговоры. Мало кто потягается с моржами по части разговоров. Я знал одного мусорщика с Брокет-ярд, который мог ночь напролет толковать о количестве зверей на свете. Но он принадлежал к старой школе и ходил в котелке, похожем на колесный пароход. Коньком-качалкой Планта был Спиноза. Потому, видно, что Спиноза не падал духом в беде. А Планти, прожив тяжелую жизнь, придерживается тех же принципов. Его девиз — не вешай носа, старый петух, сейчас тебя зарежут!
— Созерцать величие мироздания... — сказал Планти, выпуская клубы дыма, как труба, в которой загорелась сажа. Он снял воротничок, галстук, ботинки и приготовился быть счастливым. Я промолчал, боясь спровоцировать провокацию. Я просто налил себе еще. Хорошая смесь. Немного джина, лимонный сок, легкое немецкое пиво, ром с патокой и дешевый портер.
Планти положил ногу на каминную решетку, покрутил большим пальцем и сказал:
— Да, мистер Джимсон, величайший из философов...
Это уже была провокация. Планти знал, что я не люблю Спинозу. Раньше любил, конечно. В тот год, когда я не мог писать и покатился ко всем чертям, в лапы философии, науки и газет, я сам по уши врезался в старого Бена. Как и все, с первого взгляда. Старый Зевака покорил меня. И я тоже пытался провоцировать людей. Однажды я укусил человека, которому не нравился Спиноза; а возможно, он никогда не слышал о нем и не желал слышать. Я помню, он пытался выдавить мне кишки коленками. Он был идеалистом, интересовался первопричиной вещей. Но как раз после того я начал читать Блейка. А Блейк подвел меня к Платону, потому что не любил его, и оба они на пару привели меня к рисунку углем и к увлечению композицией. Вскоре у меня не осталось ни секунды на развлечения, и единственное, что я читал, — повестки в суд.
Спиноза — один из самых популярных философов в Лондоне, особенно в Ист-Энде, в районе Собачьего острова, но его влияние не так сильно на Гринбэнк, которая скорее тяготеет к культурным сферам верхней Темзы. Гринбэнк упивается Платоном и Рескином — сточными водами оксфордских душевых. Почтарь Оллиер всегда был платоником и болел за Оксфорд. Берт Своуп был страстным оксфордским болельщиком. Во время лодочных гонок в 1930 году Своуп содрал розетки с двух кембриджских студентов из Поплара и кинул их в воду. Он был бы ведущим платоником, доведись ему знать о Платоне. Но не то в 33-м, не то в 36 году Планти, который читал всех философов, увлекся Спинозой. Анархисты, любящие Бога, не могут устоять перед Спинозой, — ведь он говорит им, что Бог их не любит. То самое, что им надо. Тычок в глаз. Для настоящего анархиста хороший тычок дороже букета цветов. У него от этого из глаз искры сыплются. Озарение.
