Дзюнпэй Гомикава - Условия человеческого существования
Кадзи замотал головой.
— Нет, не понимаю! Подобные зверства оправдания не имеют! Что про нас можно сказать? Что у нас творится?
— Война у нас, вот что! — в тон Кадзи крикнул директор, словно ожидавший этого вопроса, и в уголках его губ мелькнула улыбка. — Война — этим объемлется все, что мы делаем. И перед великой целью мелкие ошибки и оплошности…
— Это оплошность?! — забывшись, Кадзи стукнул ладонью по столу.
Директор поднялся.
— Я не намерен, не могу упрятать за решетку, оторвать от общества энергичного, способного японца, отдающего все свои силы нашему делу из-за какого-то лентяя, к тому же еще военнопленного. Ясно?
Кадзи понял, что спорить бесполезно.
— Разумеется, вы не можете… — И Кадзи пошел к двери.
Куроки окликнул его. Директорский голос звучал почти дружелюбно:
— Я хочу, чтобы ты правильно меня понял.
— Вы думаете, я могу вас понять?
— Объясню, — лицо директора снова стало жестким. — Если ты — начал он раздельно, — не считаясь с трудным положением, в каком сейчас находится рудник, возбудишь дело против Окадзаки, пиши и обо мне как о его соучастнике. Я соучастник! Все успехи и срывы моих подчиненных — мои успехи, мои срывы. Мне не хотелось бы говорить это тебе, очень ценному и способному специалисту, но я обязан это сделать, поскольку считаю, что потеря такого дельного работника, как Окадзаки, причинит руднику тяжелый ущерб. Я приложу все силы, чтобы суд решил дело не в твою пользу. А сил у меня на это хватит.
Выражение недоумения, мелькнувшее на лице Кадзи, сменилось гневом.
— Вы хотите сказать, что не остановитесь даже перед фальсификацией фактов?
Но раньше, чем Кадзи, сверля директора глазами, успел подойти к нему вплотную, вперед вышел Окидзима. Он дернул Кадзи за рукав и подтолкнул его к двери.
— Полагаю, вы предупредите, чтобы ничего подобного больше не повторялось? — тихо спросил Окидзима.
И без того багровое лицо директора стало фиолетовым. Он молча кивнул.
— Как прикажете написать в донесении?
Директор, испытавший за несколько минут и страх, и гнев, и успокоение, тяжело дышал.
— Гм, ну что-нибудь вообще… Несчастный случай… Ну, упал, скажем, в рудный спуск, что ли… Такое часто бывает… — Он отер пот со лба.
Подталкивая Кадзи, Окидзима вышел из кабинета.
33Уже смеркалось, когда Ван наконец дождался Кадзи. Кадзи шел вдоль проволоки, опустив голову, но, заметив Вана, остановился.
— Одного нашего, говорят, избили, — сказал Ван. — Как он?
— Умер.
— Если вы пришли сообщить об этом, соберите всех и объясните, так будет лучше.
Да, конечно, так следовало бы сделать. Но с какой стати он будет заглаживать чужие грехи?
— Я не за этим пришел, — холодно ответил Кадзи. — Я здесь проституток жду, понимаешь ты! К вам сейчас приведут баб!
Ван молчал. Он искал какое-нибудь жестокое, резкое слово, которое побольнее ударило бы этого японца. Он уже приготовился выпалить это слово, но передумал. К ним приведут женщин, сюда, за колючую проволоку… Ван не удержался от улыбки.
Кадзи покоробила эта улыбка. Он презрительно посмотрел на Вана. «Нажраться да опростаться» — вспомнил он слова Куроки о роде человеческом.
Подошел Хоу, староста четвертого барака. Ван что-то сказал ему очень быстро. Кадзи не понял что. Хоу побагровел и угрожающе шагнул к Кадзи. Его остановила колючая проволока, но это только разожгло его ярость.
— Все, что говорили, все ложь! Японцы и здесь нас убивают. Зачем говорили, что здесь не будут убивать? Все одни сказки!
Кадзи вспыхнул.
— Не я же его убил!
— Ты японец, — зло сказал Хоу по-китайски, — ты и в ответе!
Если бы Кадзи не знал ни слова по-китайски, он понял бы все равно.
…Когда Окидзима уволок его от директора, он, скинув с себя его руку, крикнул, что никто не заставит его написать в донесении, будто спецрабочий погиб при падении в рудный спуск.
Окидзима настаивал.
— Нет, напишешь.
— Нет, не напишу! — кричал Кадзи, и когда выведенный из себя этим упрямством Окидзима поинтересовался, что же он сделает, Кадзи заявил, что «добьет Окадзаки».
— Не болтай глупостей! — Окидзима тряхнул Кадзи. — Тебя попросту выставят вон… или переведут из отдела. А что станет с остальными шестью сотнями пленных без тебя, ты подумал?.. Эх, ты! Лишь бы не поцарапать свою совестишку, а что будет с остальными людьми — тебе наплевать!
Кадзи вырвался и пошел прочь. А потом сам же ждал Окидзиму у дверей конторы.
— Таких, как я, раздвоенных, половинчатых личностей, среди студентов было много, — задумчиво объяснял он. — Они «просвещали» массы. За это их арестовывали, мучили. И хотя в тюрьмах они держались стойко, но в конце концов все-таки обращались в «истинную веру». Не потому, что страшились пыток, нет! Боялись похоронить свою молодость в застенках. И все они оправдывали свое отступничество совершенно одинаково: чем влачить бессмысленную жизнь за решеткой, лучше притвориться «обращенным», выйти на свободу и снова включиться в движение… Если бы это было шаг назад, два шага вперед! Нет, это было шаг назад и еще два шага назад… Назад и назад! Всю жизнь! Посмотри хотя бы на меня. Непрерывные попытки самооправдания и непрерывное утверждение шкурного эгоизма! Ты хочешь, чтобы я и дальше шел по этому пути?
— Если ты ждешь от меня сочувствия — сожалею. — Окидзима поднял на Кадзи хмурый взгляд. — Я не расположен искать в тебе погибшего бойца революции. Я не льщу себя пустыми надеждами, что я, мизерный зубчик ничтожной шестерни, смогу остановить гигантский маховик военной машины. И ты, Кадзи, тоже мизерный зубчик. Будешь ерепениться — сломают. Пусть ломают? Но уж тогда хотя бы за дело! Не из-за Окадзаки же…
Кадзи молчал.
Сохранить себя для блага оставшихся шестисот?.. Нет, не шестисот, а десяти тысяч обездоленных людей. Не больше ли в этом здравого смысла, чем в жертвовании всем своим будущим ради возмездия за одного?
Дело об убийстве рабочего будет навечно погребено в воронке рудного спуска. Преступление совершил Окадзаки. Но он виновник лишь физической смерти человека. Надругательство над этой смертью, осквернение справедливости сокрытие зла — все ляжет тяжким бременем на совесть другого — на него, Кадзи…
Он стоял у проволоки, и ему захотелось вырвать из груди оледеневшее от тоски сердце и швырнуть его под ноги тем, по другую сторону ограды: «Нате, возьмите, вот все, что у меня осталось!»
Он медленно заговорил:
— Пусть так. Но если вы будете относиться ко мне как к завоевателю только потому, что я японец, вы потеряете единственного сочувствующего вам здесь человека.
— Сочувствующего? — с ненавистью спросил Хоу.
Он хотел сказать что-то еще, но Ван остановил его.
— Пока убили одного, — сказал Ван.
— Но я намерен выполнять свой долг, — ответил Кадзи.
Позади послышались визгливые женские голоса. Это мадам Цзинь «привела своих девушек».
Кадзи пошел к пропускному пункту.
— Открой и пропусти этих, — сказал он охраннику.
Охранник отворил оплетенные колючей проволокой ворота.
— В каждый барак по десять, — бросил Кадзи. — До десяти часов вечера.
Ворота со скрипом закрылись.
34— Ну вот, одна несушка у нас уже есть! — с сияющими глазами объявила Митико. — Как закудахчет! Я подумала, что собака забралась, побежала, а там… — Она торжествующе покатала на ладони куриное яйцо.
Кадзи постарался улыбнуться. Он молча проглотил ужин и лег.
— Что-нибудь случилось? — встревожено спросила Митико.
Кадзи хотел было рассказать об убийстве в штреке, но промолчал. Назвать Окадзаки злодеем легко. И нелепо. Рассказывать — значит опять оправдываться, а оправдываться не хотелось…
— У тебя плохое настроение?
Он поморщился.
— Не спрашивай, прошу тебя.
Митико села, подобрав под себя ноги; короткая юбка не закрывала круглые белые колени.
— У тебя такое лицо, будто тебе не нравится дома, будто тебе все опротивело. Кадзи, ты молчишь?
Кадзи, не вставая, повернулся к ней:
— Ты вышла бы замуж за зазывалу из публичного дома?
Ему хотелось забыть, забыть… Он глядел на колени жены, воображение рисовало жалкие фигуры сорока женщин в пестрых халатах, тяжело волочивших ноги… Но Кадзи хотелось рассказать не о женщинах, а об убитом. Он пытался заслонить размозженное камнем лицо картинами чудовищного надругательства над этими женщинами в пестрых халатах — и не мог. Лицо убитого стояло перед глазами…
Митико смотрела на нервно бегающие зрачки Кадзи.
— С сегодняшнего дня я стал сообщником убийцы — и по профессии и по национальной принадлежности… — А про себя он добавил: «…и по моральному облику».
— Неправда! — крикнула Митико и почти шепотом спросила: — Кто он?
