Дзюнпэй Гомикава - Условия человеческого существования
Старосты переглянулись, какая-то тень мелькнула на их лицах, но они молчали. Окидзиму сменил Кадзи.
— Я не стану вас допрашивать, как сбежали эти четверо, — спокойно и медленно заговорил он. — Все равно мы узнаем. Поэтому я не спрашиваю, кто был инициатором побега, как и куда они бежали. Бегите! Почему только четверо?! Бегите по десять, по двадцать человек сразу. Хотите, научу вас, как сбежать?
Лица людей перед ним дрогнули. Они насторожились.
— Так вот, слушайте. У нас на руднике всего двадцать винтовок, и то старые. Даже если в вас будут стрелять, не беспокойтесь — не попадут. Вы каждый день ходите на работу. Сопровождают вас обычно два охранника да два сотрудника моего отдела. Вы можете мигом расправиться с ними, а там бегите себе, куда хотите. В отделении полиции у нас четверо полицейских, они тоже не в счет, верно? А пока мы свяжемся с воинской частью или жандармерией, пройдет не один час, так что вы успеете уйти. Ну как, устраивает вас такой план?
Старосты впились глазами в Кадзи, пытаясь понять, куда он клонит. Окидзима не скрывал своего изумления. Что он несет, скотина!
Но Кадзи невозмутимо продолжал:
— Да, я не буду доносить жандармерии, сколько бы вас ни сбежало. Почему? Потому что я не считаю вас пленными. По правде говоря, ваше пребывание на руднике ничего, кроме лишних хлопот, мне не доставляет, и я бы не возражал, если б вас здесь не было. Но вы здесь, и поэтому я хочу предупредить вас об одном: если вы не будете доверять мне, человеку, отстаивающему ваши интересы, если побеги будут продолжаться, я перестану вас отстаивать. Пускай с вами делают, что хотят, я заступаться не буду. Сбегут только сильные, кто послабее — останутся, производительность труда упадет, ну и, по нашим правилам, вам урежут паек. Пленных положено кормить, это верно. Но обыкновенным рабочим, уклоняющимся от труда, питание не гарантируется. А я уже сказал, что не считаю вас пленными. Поэтому я не считаю себя обязанным кормить вас, когда вы преднамеренно не выполняете норм.
— Сбежавшие действовали самочинно, — сказал Ван. — Да если бы они и советовались с нами, мы все равно не могли бы им запретить бежать. Не имеем права. Старосты — только для общения между пленными и японским надзором. Мы не вправе командовать нашими людьми.
Окидзима сделал шаг вперед, собираясь выпалить что-то резкое, но Кадзи остановил его. Ледяным голосом он сказал:
— Ну вот, а теперь можете не стесняться, командуйте. Готовьте организованный побег под руководством Вана. Только не морочьте мне голову подобной болтовней. Неужто мудрейший Ван не может придумать ничего, кроме такой примитивной лжи? Или уж ты такого невысокого мнения о наших умственных способностях?
— Нет никакой лжи. Я не знаю, — заявил Хуан.
— Уж ты, конечно, не знаешь! — зло сказал Окидзима, подавшись к Хуану, будто хотел вцепиться в него. — Не знаешь, кто и как убежал! Где тебе знать! Но ликуешь, что побег удался. И жалеешь, — что не удрал сам. У-у, дерьмо!
— Я не буду бежать. Мне некуда бежать, — угодливо заверил Хуан.
— А ты? — спросил Кадзи у Хоу.
— Бежать не буду, — грубо ответил Хоу. — Просто уйду.
Вану, видимо, понравился смелый ответ Хоу; он улыбнулся.
— Ладно. Я все-таки дам тебе несколько советов, — и Кадзи спокойно отвел руку Окидзимы, замахнувшегося на Хоу. — Смотри не вздумай выходить на шоссе. Там не пройдешь — там посты. По железной дороге тоже нельзя, схватят. Подавайся в горы и держи на запад. Там километрах в шестидесяти есть заброшенные угольные шахты. Вот туда и ныряй. Но особенно не засиживайся: за неделю я успею отправить ваши отпечатки пальцев, и через две недели вам уже нигде не пройти. Так что если уж бежать, то чтобы за две недели добраться до места. Ясно?
Безучастным выглядел теперь один Ван. На лицах остальных старост мелькнула тень страха.
— Но куда вы побежите, где это место? — продолжал Кадзи. — Помните: поймают — назад не приму. Да вас и не поведут назад. Просто прикончат. Так что — пожалуйста, бегите, кому жизнь не мила. Бегите к себе в деревню через всю Маньчжурию, кишащую японскими солдатами. А доберетесь до деревни — вас и там схватят. На таких сердобольных, как я, не рассчитывайте — не найдете. Бегите. Я не задерживаю.
Кадзи взглянул на Вана. Как всегда, бледен и невозмутим. Удивительно, либо он вообще лишен человеческих чувств, либо воля железная. У этого человека на лице никогда не отражались ни радость, ни гнев, ни довольство, ни печаль. Кадзи вспомнил полустанок в степи, опломбированные вагоны и почувствовал досаду. Телега с едой, стая серых призраков… Им нужна была рука помощи, и они приняли ее, не задумываясь, чья она. А теперь они ненавидят всех японцев, не делая между ними никакого различия, и ненависть толкнула их на побег, хитро задуманный и успешно осуществленный. И дальше так будет…
— Признай, Ван, что японцы тоже не все одинаковы, — сказал Кадзи напоследок. — В общем превращение нашего рудника в безопасное для вас убежище зависит от вас самих. Вот все, что я хотел сказать.
Кадзи повернулся и зашагал прочь. Окидзима потоптался на месте, будто хотел что-то добавить, но только окинул всех пятерых грозным взглядом и поспешил за Кадзи.
— Нельзя ли получить бумагу и карандаш? — это крикнул Ван.
— Это еще зачем? — рявкнул Окидзима. — Записывать шпионские сведения?
Ван и Кадзи усмехнулись одновременно.
— Нет, — заверил его Ван. — Хочу кое-что записать. Отчитаюсь в бумаге до последнего листка.
— Хорошо, принесу, — пообещал Кадзи.
Они вышли за ворота. Несколько шагов шли молча.
— Ну?
— Возможно, побегут, — сухо ответил Кадзи.
Если они совсем идиоты, — хотелось ему добавить. Должны же они понять, что безопаснее всего оставаться здесь. Не вечно же будет продолжаться война. Они получат свободу. А может быть, еще и как победители…
Но он вспомнил Чена.
— Побегут, их не удержишь. Они жили дома, ушли оттуда не по доброй воле.
— Ты в самом деле не будешь доносить жандармерии? — озабоченно спросил Окидзима.
— Напишу, конечно. Я не герой, к сожалению.
36Недолго наслаждалась счастьем мать Чена — всего три недели. Впервые за всю свою жизнь три недели подряд, утром и вечером, она ела пампушки из белой муки. Хотя Чен предупредил ее, что он будет получать муку всего месяц, она не могла удержаться и не похвастаться перед соседками, какой у нее сын. «А все потому, что я его воспитала!» — не забывала добавить она с гордостью. Это забытое чувство напоминало ей о счастье, испытанном в юности, когда она разыскала здесь, вдалеке от родного Шаньдуна, своего жениха. Давно уже стерла горькая жизнь воспоминания о тех днях… Но вот теперь пышные пампушки из белой муки воскресили надежды на жизнь, которой можно не стыдиться. Они были для нее символом успехов, достигнутых в жизни ее сыном. О, она еще съездит на родину, в Шаньдун, и поведает изумленным односельчанам о своем счастье в Маньчжурии.
Но пампушечному счастью пришел конец. На двадцать второй день Чен вернулся домой унылый, с пустыми руками.
— Нет больше. Кончилось, — сказал он.
Она даже привстала.
— Это что за глупости! В складах, рассказывают, горы мешков с мукой.
— Я же с самого начала сказал вам, — раздраженно ответил Чен, — что мука будет месяц, только месяц.
— Месяц не кончился. Двадцать второй день пошел…
Чен молча повернулся и вышел. В поселке у лавочника купил две пампушки. Вылетело пол иены, треть дневного заработка. Вернувшись домой, Чен принялся разводить огонь в очаге. Матушке недолго осталось жить. Он будет покупать ей пампушки еще неделю.
Но неделя прошла, деньги кончились. Чен объявил матери:
— Завтра пампушек не будет.
Мать ничего не сказала. Только на землистом лбу вздулась вена.
Гаолян и соевые жмыхи она теперь есть не могла. Два дня Чен крепился, глядя, как мать голодает. А она, как только сын появлялся, принималась плакать и стонать, что ее хотят сжить со света.
Чен подумал, что ей и вправду лучше умереть. Ради чего она живет? Чтобы съездить в свой Шаньдун и побахвалиться сытой и довольной жизнью?
Молчание сына испугало старуху. Она перестала попрекать его. Теперь она упрашивала его хотя бы раз в три дня приносить ей пампушки, от которых так приятно во рту и в горле. Она просит прощенья, она виновата, что кричала на него… Ведь ей так мало осталось жить!
Чен поглядел на жестяную коробку, стоявшую у изголовья кровати. Это была их копилка. Дрожа над каждой монетой, мать складывала туда все сверхурочные Чена.
Проследив его взгляд, мать схватила коробку и прижала к груди.
— Нет! Не дам! Только не отсюда! Как ты можешь? Я поеду в Шаньдун на эти деньги. Я скоро умру, на гроб нужно. Я не буду, не буду больше просить пампушек, только не бери эти деньги!
