Борис Черных - Есаулов сад
Чем дольше засиживалась за шитьем мама, тем быстрее горбилась у нее спина, а глаза сквозь толстые стекла очков смотрели на мир вес смиреннее. И вот мальчик заметил, что мама слишком долго вставляет в иглу нить. Мальчик сказал:
– Давай, я помогу тебе.
– Помоги, – согласилась мать и, вздохнув, призналась:
– Слепну я, Серёнька, и скоро ослепну совсем. Что мы будем тогда делать, сын?
Мальчик ответил:
– Не горюй, мамочка. Я стану твоим помощником.
– О-ей, – улыбнулась мама, – помощничек. Ты ногой до педали не дотянешься. Малорослый ты у меня хлопчик.
– Ничего, я придумаю что-нибудь и дотянусь до педали.
– А то, что я шью только для женщин и девушек, не смутит тебя?
Серёнька рассмеялся, ему показались забавными мамины опасения.
– Разве мальчик или мужчина не способен шить наряды для девочек или девушек, притом лучше женщин? – спросил он.
– Так-то оно так, – отвечала мама, – но в Урийске не принято, чтобы женщин обшивали мужчины. И вообще наши нравы диковинные.
– Не переживай, мама. Я научусь хорошо шить. Я и сейчас, ты же знаешь, понимаю кое-что в твоем деле.
С тех пор, с того часа Вячик звал Серёньку погулять в Есаулов сад или искупаться в озерах, мальчик все чаще отказывался.
– Мне некогда, – говорил он, – маме помочь надо.
Зимой, прибежав из школы, мальчик все реже позволял себе сбегать на горку и покататься на санках. Скоро соседские ребята привыкли: Сережа работает, Сережу бесполезно звать на улицу.
Но и как было не работать Серёньке, если мама – мастерица почти наощупь вела шов и мучительно боялась ошибиться при раскрое отреза. И грянул грозный час, когда мать порезала вкось дорогую материю, запоров заказ важной заказчицы. В Урийске, надо признаться, жили-были знатные и незнатные люди. Незнатные одевались в посконное, одноцветное; знатные же приносили Васильевне дорогие шелка, китайские маркизеты или тончайший шевиот (ныне таких нет и в помине).
И мать запорола дорогой отрез, села на стул, горько заплакав.
– Она уничтожит меня, – говорила мама, – у нее муж главный начальник в Урийске. Только благодаря им не обирали нас налогом.
Серёнька не знал, что и делать, настолько внезапно свалилась беда, но погодя сказал:
– Мама, а у этой начальницы есть дочь или сын?
– Есть. Ее звать Стелла, девочка красивая и важная – вся в маму.
Ах, подумал мальчик, Стелла. Знаю я надменную Стеллу. Она ходит по школе как примадонна, и всем велено не трогать ее, но мальчишки так и вяжутся к Стелле.
На следующий день в школьном коридоре мальчик подошел к красивой девочке и сказал, глядя снизу вверх (она была на голову выше его):
– Сударыня, – сказал мальчик, – обстоятельства вынуждают меня искать покровительства у вас.
– Чего? Чего? – переспросила девочка Стелла. Воспитанная в доме урийского нувориша, она не готова была услышать столь изысканную речь. Если бы мальчик сказал: «Эй ты, послушай, что я тебе скажу», – и дернул бы ее за косы, – подобное поведение нисколько бы не удивило да и не возмутило ее. Вот почему она сказала, измерив взглядом мальчишку:
– Еовори нормально, шкет.
– Я и говорю, сударыня, – сглотнув ком в горле, отвечал Серёнька. – Помогите мне, сударыня.
– Ты что, чокнутый? Не можешь на ты? – вопросила девочка, гневно блеснув глазами.
– Вы… Ты так красива… – робко пробормотал мальчик; лицо девочки вспыхнуло, будто урийский закат высветил ее лицо. Она догадывалась, что красива, но еще никто из мальчиков никогда не сказал ей об этом, а только щипали ее, ставили подножки или пытались делать намеки, которые она понимала как приглашение пройти под ручку вдоль Княже-Алексеевской улицы, в новейшие времена названной именем самозванца, при одном упоминании самозванца, урийцы подтягивали животы от страха и почтения.
– Ты считаешь, что я красивая? – облизнув от волнения мигом пересохшие губы, спросила девочка.
Мальчик чуть было не сорвался опять в высокий слог, но собрал силы и просто сказал:
– Да, ты чертовски красивая. Аж тут у меня холодеет, – и, прижав руку к груди, замолчал.
– Говори же, – потребовала девочка. – Говори!
– Я пригожусь тебе, когда подрасту, – туманно сказал мальчик. – А сейчас ты помоги мне.
– Что я должна сделать? – величественно сказала девочка.
– Моя мама взяла заказ у твоей мамы и неправильно раскроила отрез. О, она не виновата! Просто моя мама слепнет. А денег у нас нет, чтобы возместить ущерб…
Девочка думала, что она может сделать для мальчика, который, хотя и был низкоросл, так понравился ей.
– Хорошо, я соображу, как выручить тебя А сейчас скажи твое имя.
– Серёнька, – простодушно сказал мальчик.
– Сергей, да? Сережа, прощай. А то вон классная идет, уже был звонок на урок.
Мальчик бежал домой вприпрыжку. Девочка вызволит их из беды, непременно. Мальчик уверился в этом еще и потому, что девочка в самом деле была неописуемо хороша, а все красивое, считал мальчик, несет добро и радость. По неопытности он не догадывался, что красота красоте рознь, и что есть красота телесная, холодная, но есть и сокрытая, непоказная красота души.
Стоял мягкий майский день. На тополях и березах разошлись почки, выбросив стрельчатые крохотные листочки, и терпкий запах струился вдоль улицы, не догадывающейся о страшном своем названии. Мальчик остановил бег, пригнув веточку тополя, понюхал, голова пошла кругом. Мальчик понимал, что майские эти деньки – последние вольные дни счастливого детства. Счастливого, – так считал мальчик. Но мама и соседи знали, что счастье отнято у Серёньки вместе с потерянным отцом, но они вслух не подвергали сомнению мальчиково доброе настроение. А Серёнька, будучи выдумщиком, с годами слышал уже не столько голос, сколько, хотя это и странно, запах отца, стойкий и сильный.
Вообще эта тема – утраченного отца – далеко нас заведет, но мальчики и девочки, чьи отцы удалились навеки, поймут меня, как я понимаю их: слышите ли, милые ребята, – вон за тем окое-мом лесным еще не растаял отцовский говор, и не растает. Когда вы станете взрослыми, женитесь или выйдете замуж, и сами в свой черед станете отцом или мамой – и тогда образ отца не оставит вас, а незримый как Христос поведет вас, зазывая на ту вершину, откуда судьба видна до донышка, до последнего мига. Но, став отцом, не забывайте, как дорог малым и большим сыновьям образ отца, и никогда не оставляйте детей ваших в чужих руках.
Так запах тополиной веточки внезапно вернул мальчику память об отце. Мальчик шел домой, опустив голову, но у калитки, щелкнув щеколдой, опомнился, – мать ждала его на крыльце. Он всмотрелся в доброе и бесконечно родное лицо и сказал:
– Со школой покончено, мама. Мы будем жить отныне как королева и королевич, – мама не придала значения словам «со школой покончено» потому, что отнесла их к каникулам и завершению учебного года.
А небо голубело, ласточки простреливали воздух, зеленая трава радовала глаз; коза Нюра, служившая главной кормилицей Серёньки, разлеглась посреди двора, и даже Титаник, печальный после катастрофы, постигшей его, был добродушен и уютно рокотал басом.
Попутно скажу: с Титаником произошла привычная для Урийска метаморфоза, или попросту говоря, превращение – Титанику понравилось прозвище, которым столь метко наделили его урийцы; скоро оказалось, что нелепое имя подняло майора из пучины повседневности, и он вообразил себя в самом деле трансатлантическим лайнером. Вы скажете, невозможно, чтобы человек вообразил себя пароходом. Да, где-нибудь в России невозможно, а в Урийске не один майор жил в диковинном мире диковинных грез… Полубезумный Андрей Губский, доморощенный летописец, вообразил себя – ни много, ни мало – князем Андреем Курбским, подобрал на свалке старинную пишущую машинку «Ундервуд», отремонтировал и наводнил город посланиями Ивану Грозному. Весь Урийск догадывался, что под Иваном Грозным Андрей Губский имеет в виду Сталина, но доказать это было невозможно… А Кеха-американец?! Приняв грушевой настойки, Кеха создавал красочные легенды, в эти дни он рассказывал городу о том, как служил шерифом в городе Фултоне:
– Ну, ребята, в двух шагах, одышливое дыхание слышу – толстый Черчилль под руку с Гарри Трумэном. Я подошел, взял под козырек и на ты, у них принято на ты:
– Твоя речь, Уинстон, – сказал якобы Кеха, – породит холодную войну, даже в далеком Урийске начнут отлавливать ведьм. Ты, Уинстон, пойми меня правильно, я шериф, я готов ловить воров и черномазых насильников, но ведьмы не по моей части, – на что Уинстон Черчилль ответил Кехе:
– С коммунистами, дорогой шериф, нельзя чикаться и подставлять им палец, они оттяпают вместе с пальцем и руку…
А в позднейшие времена на урийском стадионе «Локомотив» объявился Васька-диссидент. Васька был вратарем футбольной команды «Выемка кирпичей», но, впрочем, о Ваське как-нибудь потом, а сейчас вернемся к мальчику Серёньке и его ослепшей маме.
