Антон Уткин - Самоучки
— Историей. — С некоторых пор мне почему — то перестали нравиться подобные вопросы.
— Замечательно, — каким — то удивленным тоном произнес Борис Федорович. — Цицерон еще говорил: кто не знает истории, тот на всю жизнь остается ребенком.
— А кто ничего не знает? — спросил я.
Профессор пожал плечами.
— Таких нет, — сказал он безразлично.
Среди семейных фотографий, усеявших полстены, притягивал взгляд серенький диплом почетного члена Нью — Йоркской академии наук. По стене, противоположной той, на которой размещались фотографии, во все стороны тянулся книжный стеллаж. Паша украдкой кивал на книги и старался мне подмигнуть, как бы намекая на наше близкое с ними знакомство, но получалось у него примерно так, как перемигиваются при виде хорошенькой девушки, которая с независимым видом проходит мимо праздных приятелей, терзающих беззаботность, как цветок любишь — не — любишь.
— А мы, это, — сказал Паша, — литературой занимаемся.
— Хорошо, — таким же удивленным тоном одобрил Борис Федорович. — Великая литература у нас была.
— Раньше вон “Война и мир” эта — четыре тома, а сейчас все какие — то гномы, — пожаловался Паша.
Борис Федорович его не вполне понял.
— Да, уж столько понаделали, что до конца времен не перечесть, — проговорил он рассеянно, изумленно глядя куда — то на книги. Он встал, подошел к полкам и потер стекло тыльной стороной руки. — Показалось, — облегченно выдохнул он и вернулся на свой стул. — Вообще, эти Кирилл с Мефодием здорово нам напортили, надо сказать. Они и русскими — то не были. На много лет отбросили нас. Церкви — то разделились, и пошло — поехало все наперекосяк. И вера у нас неправильная, все у нас неправильное. Язык науки стороной нас обошел. Я к тому — латиницей надо было алфавит делать.
От наших речей начинало слегка повеивать прекраснодушием, тем самым следствием срединной образованности и верным спутником фарфоровой посуды, которое с роковым постоянством бросает страну под ноги обезумевших тварей, не помнящих родства.
— Да — а, искусство кончилось. — Он махнул рукой с выражением безнадежности. — В конце времен живем.
— Искусство кончилось, — заметил я, — а люди — то не кончились.
— Я вам проще скажу, — перебил профессор. — Что такое искусство, для чего оно служит? Для самосознания любого общества прежде всего. А у нас сейчас общество самых настоящих детей. Откуда же у детей качества взрослого ответственного человека? Вот вырастут детки — все у них будет. Искусство в том числе.
— Сколько же им расти?
Наш оратор только развел руками. Дальше случилось нечто такое, от чего я замолчал на долгое время и попросту не смел открыть рта.
— Как же вы назвали свою малютку? — спросил Борис Федорович у Павла. — Я ведь помню, вы никак не могли имя выбрать. Выбрали?
— Машенькой назвали, — застенчиво сообщил Павел.
— Очень хорошо, — сказала Евгения Семеновна и улыбнулась.
Сияя неподдельным достоинством, Павел извлек из нагрудного кармана пиджака несколько фотографий и церемонно протянул их Евгении Семеновне. Я чувствовал, что лучше мне помолчать, и во все глаза наблюдал этот необъяснимый балаган.
— Ага, ага, веселая такая девочка, — произнес хозяин, с сокровенной улыбкой рассматривая изображение. — Наша Катя тоже была такой маленькой, — с вызовом добавил он, возвращая карточки, словно мы намеревались оспорить эту неоспоримую истину.
— Неужели? — сказала Евгения Семеновна, и все сдержанно посмеялись.
— Счастье — это ощущение. Ощущение скоротечно, — почему — то произнес Борис Федорович, вероятно, ответил какому — то своему внутреннему собеседнику. Супруга бросила на него взгляд быстрый и укоризненный.
Некоторое время разговор вертелся вокруг детей. Потом каким — то образом выбрался на философскую дорожку, утрамбованную донельзя полчищами самоуверенных мудрецов. Паша тут же прикусил язык и только прислушивался, ковыряясь в своей тарелке и с тоскливой надеждой поглядывая на серый экран телевизора, которому никто и не думал давать слово. Борис Федорович установил на столе большущий электрический самовар.
— Уже секвенированы дрожжи, грамположительные бактерии, — это потрясающе! — воскликнул он и подчеркнул: — Потрясающе! О чем мы тут говорим? Структура живого вещества нам уже известна… Вы “Nature” не читаете? Почитайте.
— Можно будет любовниц разводить, — сказал я и посмотрел на Павла.
— При чем здесь любовницы? — запнулся Борис Федорович, но тут же понял и по — детски улыбнулся: — Да, и любовницы. Пожалуйста, кто хотите. Было бы желание.
— Были бы денежки, — вздохнул Павел.
Пожалуй, дом этот был одним — единственным, где он ничего не стеснялся и не опасался что — нибудь ляпнуть. Между этими людьми давно уже было все решено, и отнюдь не в этих категориях ума или некоторых других дарований, которые иногда служат подпоркой низшей ступени тщеславия.
— Это безусловно. Каким — то образом породу людей улучшить будет возможно. Этим займутся, — заверил хозяин.
— Страшновато, — заметила Евгения Семеновна.
— Практика показывает, что опасения такого рода почти не оправдываются.
— Откуда вы все знаете? — спросил я улыбаясь. — Все — то вам известно.
Евгения Семеновна послала мне взгляд, в котором ясно читалось: ничего он не знает, только куражится на людях. Любит поговорить, только и всего, а вы все берете за чистую монету. Краник самовара пропускал воду, и капли с небольшими интервалами срывались на жостовский поднос и колебали лужицу, выпукло покрывавшую большой красный цветок.
— Еще не все зло свершилось в мире, — сказал Борис Федорович и уставил глаза в красный цветок. — Далеко не все. — Вымолвив это, он зябко потер свои на диво гладкие руки. Истончившаяся кожа сияла на них, отражая свет желтоватыми суставами.
— Ну довольно, — прервала мужа Евгения Семеновна и вручила ему бутылку коньяка. — Ты сейчас наговоришь.
— Поддельный, не поддельный — не знаю, — усмехнулся тот, откупоривая бутылку и рассматривая жидкость на свет.
Мы выпили по рюмочке.
— А это как же? — спросил я, поднимая глаза горе.
— Вы рассуждаете с позиции человека, а я рассуждаю с позиции обыкновенной бактерии, — сказал он несколько раздраженно. — Я вас не понимаю, — добавил он и решительно мотнул головой. — Не понимаю. — Немного помолчал и вернулся к разговору: — В это я не верю как в фантом, — сказал он и повторил: — Как в фантом — не верю… Разве жизнь была? Каждого куста боялись, каждого ручья. Везде какие — то божки мерещились, жрать просили, жадные, наглые. Потом великое открытие евреи сделали — придумали одного бога. Великое, повторяю! Как все упростилось! Потом следующий шаг — Христос. Он всех уравнял, освободил. “Зане свободен раб, преодолевший страх”. Душу освободили.
— А дальше? — спросил я.
— Знать не знаю. — Он снова пожал плечами, снял очки и принялся поглаживать подушечками пальцев красный след на переносице.
— Вот и вся любовь, — сказал Павел и вымученно улыбнулся.
— Именно. Разум ответит на все вопросы — рано или поздно. Это очевидно. Вот в это я верю, а больше ни во что. — Он отвел глаза и уставился в ковер на полу. — Там дверь закрыта? — посмотрел он на жену.
Евгения Семеновна поднялась и пошла проверить дверь.
— В конце — то двадцатого века, после Ницше, вопрос стоит так: в конечном итоге вера в бога — это вера в человека. Походили, побродили, носами потыкались — выхода нет, — говорил он, глядя ей в спину. — Хочешь не хочешь, а принимай наследство… — повторил профессор и откинулся на спинку стула. — Мысль того и гляди создаст нового бога. Если старый нехорош. Познание бесконечно — чем не бог? Вы молодые, теперь ваше время настало. Мы — то уже ничего не сможем. — Борис Федорович взглянул на меня. — Что это вы все головой качаете? — весело, со смешинкой спросил он.
— Да так. — Я все представлял, как можно будет, точно лук на грядке, выращивать себе детей, наложниц и копировать самое себя в неограниченном количестве.
— А что такое?
— Сомневаюсь, — сказал я.
— Это вы правильно делаете, — одобрил хозяин. — Сомнение и есть те дрожжи, на которых пироги восходят.
“Хороши пироги!” — подумал я.
Подали самодельный слоеный торт. О вечности больше не говорили — хвалили торт, и Евгения Семеновна показывала нам свою оранжерею и африканские фотографии. Там безраздельно царила экзотика — пальмы, бугенвиллеи и настоящие пробковые шлемы. Зять был полноватый мужчина небольшого роста. Дочка наших хозяев возвышалась над ним почти на голову копной медно — рыжих волос, склоненных набок, как султан ковыля под порывом ветра.
— Кем он работает? — спросил Паша. — Все время забываю.
