Антон Уткин - Самоучки
— Капитан Абрикософф, — скороговоркой представился капитан и так же лениво, как и переставлял свои ноги в высоких ботинках, согнул руку и изобразил отдание чести. — Документы, пожалуйста, молодые люди.
— Нет с собой документов, — сказал Павел. — Какие тебе документы?
— Документы на торговлю, — продолжил капитан.
— На какую еще торговлю? — возмутился Павел. — Чего надо?
— Пройдемте, я там объясню, чего надо.
— Зачем? — спросил Павел.
— Затем, что нужна лицензия, — сказал капитан.
— Ну что ты пургу какую — то гонишь, капитан?
— Пурга на улице, — недовольно отрезал капитан.
Мрачным узким коридором мы прошли в комнату. Стены на высоту человеческого роста покрывала синяя масляная краска, стоял дубовый письменный стол, на поверхности которого затертыми кляксами темнели два больших чернильных следа; на потолке трещала продолговатая неоновая лампа; вторая, прикрепленная параллельно, как пристяжная в упряжке, то силилась загореться, и рисунок вспышек был как задрожавшее веко, то потухала, превращаясь в черно — зеленую палку. Нас посадили в железную клетку напротив стола. Мой девичий наряд привлек особенное внимание младшего комсостава.
— Что, голубой? — приставал ко мне усатый сержант.
Я угрюмо молчал. Если я и не был голубым, то был по крайней мере зеленым и еще неизвестно каким от злобы, хмеля, желания спать и прочей разменной монеты крупных купюр удовольствия.
— Слышь, капитан. Позвонить надо, — сказал Паша.
— А кто тебе даст? — усмехнулся капитан.
Когда капитан куда — то вышел, Паша сунул руку под шубу и набрал номер.
— Михаил Иванович? Вынимай с кичи… В менты попали… В метро, на “Киевской”. В самом метро, да. Говорят, нужна лицензия. Какая лицензия? Привези им лицензию, — усмехнулся Павел. — Две лицензии? — с недоброй улыбкой переспросил он и дал отбой.
Чем был знаменит Михаил Иванович, я не знал, но совершенно был уверен, что никто не попрется в новогоднюю ночь ради такой шпаны, какой — мне казалось — мы выступали.
Вскоре явились еще два младших сержанта и, равнодушно на нас поглядев, расселись вокруг стола, на котором выросла бутылка шампанского. Капитан откупорил бутылку. Поползла непременная праздничная пена, стекая на стол по черной этикетке с золотой инкрустацией. Капитан стряхнул руку, и прозрачные хлопья, рассеиваясь, полетели на пол.
— Жрать — то нечего, — неуверенно сказал один из сержантов и поправил на плече автомат. — Толик ходил — все закрыто.
— Раньше надо было думать, — крякнул второй.
— Как это нечего? — Капитан деловито огляделся и нашел глазами мешок с подарками, подвинул его к себе и запустил туда руку.
— Вообще — то нужно спрашивать, когда чужое берешь, — раздраженно заметил Павел.
— Поговори мне, — сказал капитан.
Капитан попался упрямый. Почти до утра мы сидели в клетке и безучастно взирали на то, как сотрудники управления по охране метрополитена уплетали подарки, предназначенные каким — то смутным, нечетким образам Ксениной фантазии.
Чуть попозже в клетку приволокли мертвецки пьяного господина в дорогой тройке, к которой прилипло рвотное ассорти, и злобных, наглых, насквозь обкуренных подростков. Михаил Иванович долго не ехал, но все — таки приехал в сопровождении другого, как две капли воды похожего на самого Михаила Ивановича, человека. На них были расстегнутые пальто из мягкого материала и сдвинутые набок однотонные, узкие, невзрачные галстуки под серыми одинаковыми пиджаками. Оба были сильно навеселе и сыпали такого рода шутками, которые плохо запоминаются. Две минуты они “поздравляли” капитана в мрачном коридорчике, после чего тот открыл клетку, глядя исключительно на ключ. Михаил Иванович важно пожал ему руку и, запахнув свое модное пальто, пошел за нами, обдуманно переставляя ноги.
— А то поехали, — предложил он на прощание. — У нас такие девочки.
Он закатил масленые глаза и приглушенно засмеялся, обнажив поеденные желтоватые зубы.
— Спасибо, — пробурчал Паша, яростно отряхиваясь, — своих девать некуда.
На улице мелкими хлопьями шел снег. Снежинки спускались под наклоном и кружились в безветренном воздухе как хотели. Тротуары сплошь завалило, ноги оставляли в снегу длинные следы. Воздух был свеж и приятно прохладен. С посеребренных веток осыпанных снегом деревьев валились на землю рассыпчатые комья. Иллюминация отражалась в небе мутной красно — сиреневой помесью, заметной даже сквозь белесую ниспадающую завесу. Сквозь марево снегопада проглядывали надписи электрических поздравлений и мерцали разноцветные огоньки гирлянд, опутавших дома и арки мостов. Медленно ездили одинокие машины, притормаживая на занесенной дороге. В жилых домах кое — где горел еще свет, и во дворах изредка слышались запоздалые взрывы петард, на звуки которых тотчас откликались сирены автомобильных сигнализаций.
Мое раздражение начало принимать формы пустопорожнего фейерверка. Слова брани я выпускал гроздьями, как затейливый салют, и они лопались с оглушительным возмущением в утомленном хлопушками воздухе первых новогодних суток.
— Дон Кихот… Инфантилизм… Днем надо было идти, а не ночью, в пустоте этой шарахаться.
— Это кто у нас? — невозмутимо перебил меня Паша.
— А это был такой придурок вроде тебя, — орал я, — тоже весь мир хотел облагодетельствовать. Его свиньи потом топтали.
Паша поднял руки, словно призывая в свидетели холодное небо. На самом деле он просто поправлял рубашку.
— Ты торгуешь наркотиками, — не унимался я.
— Я торгую лекарствами, — ответил он злобно, — а если всякие уроды ими травятся, то я не виноват.
— А кто виноват?! — кричал я вне себя. — Кто виноват?
Я долго еще не мог прийти в себя и рассказывал про Дон Кихота и говорил еще много нехороших слов.
— А ты зануда, — сказал Павел. — Вот не знал.
Алла с Ксенией нас, конечно, не дождались — когда мы доползли до кабака, праздник уже закончился. Смертельно усталые официанты с синими кругами под глазами смотрели на нас, как полуживые пароходные кочегары или чумазые механики на пассажиров первого класса, которым вздумалось скуки ради заглянуть в машинное отделение.
Время исторгло из моей памяти многие подробности, многие же сейчас кажутся мне незначительными, но краткие прорехи похмелья — а они безусловно случались — я посвящал тому, что срочно лепил дипломную работу, если только Паша не тащил меня, так сказать, в ночное, остававшееся в памяти вкусом и запахом какого — нибудь бодрящего напитка. Однажды город выплюнул нас, словно изжеванную, потерявшую вкус жвачку, на условный простор Подмосковья.
Мне все время мерещилась “выставка”, и я долго открещивался. Однако место, куда мы попали, отличалось от “выставки” во всех смыслах. Мы ехали на дачу, где жили родители той самой девушки, которая некогда попала в неприятности на коварных склонах Большого Кавказского хребта и была от них избавлена случайностью, счастливо запланированной горно — спасательной службой и принявшей облик Павла Разуваева.
Дорога заняла совсем немного времени. Справа россыпями огней недолго блистало Крылатское, потом пошли гнутые сосны, еще дальше — громада Кардиологического центра, стоящего на семи ветрах, пост ГАИ под холмом и развязка кольцевой, похожая на гигантский калач.
Сама спасенная давно была замужем за каким — то дипломатом и жила, как это уже выяснилось, в третьей стране. Она улыбалась со стен преданной улыбкой дочери, беспечной улыбкой симпатичной девушки, сдержанной улыбкой супруги и, наконец, рафаэлевской улыбкой матери. Паша разглядывал фотографии с интересом, хотя видел их далеко не первый раз. Думаю, если бы не эти фотографии, он бы уже и не вспомнил, какова она собой.
Родители принимали его охотно и даже насильно. Они принимали его еще тогда, когда он наведывался в Москву на несколько дней за снаряжением в магазин “Альпиндустрия”, а поскольку Борис Федорович сам во время оно прошел обычными тропами студенчества, собирая картофель под Можайском и вытаптывая примулы в Приэльбрусье — будь то гора Чугуш, или озеро Хуко, или Марухский перевал, — точки соприкосновения у них имелись, несмотря на случайность такого знакомства и в общем — то нелепость подобного приятельства. Когда же Павел появился в Москве с иными целями, не имея здесь интересов, кроме деловых, их уютная, спокойная семья своим расположением как будто освящала его начинания. А эти бесконечно благодарные люди, вкушающие покой, скромно поживали на свежем воздухе и в его глазах своей старомодной отрешенностью олицетворяли, по — видимому, социальные устои, к которым в конце всех концов ведут все пути. Уверен — они были для него образцом к подражанию.
— Чем занимаетесь? — весело обратился ко мне хозяин. В своей фиолетовой спортивной кофте с высоким горлом на короткой молнии он был словно вынут из шестидесятых годов, как будто сошел с черно — белого телевизионного экрана или выпрыгнул из дециметрового пространства старой фотографии.
