Антон Уткин - Самоучки
Алла поехала за город навестить бабушку, но к вечеру должна была вернуться к нам. В течение дня я тоже исполнял формальности и в десять приехал в контору. И подарки, и маскарадные костюмы были приготовлены заранее. Костюмы Ксения взяла из театрального гардероба, а подарки купил Чапа. Вот только Ксения как всегда куда — то запропастилась. Павел сидел на диване в красной дохе. Перед ним на столике среди груды апельсинов высилась массивная бутылка с узким горлом, на диванчике лежали предметы реквизита.
— Надевай, — приказал он и протянул мне шубку с блестками.
— Ты с ума сошел? Где Ксюша?
В трезвом виде я не решился бы выступить в этой сомнительной роли, но бутылочка игристого помогла отложить условности. Наконец позвонила Ксения и сослалась на родителей. Мы договорились, что начиная с трех часов ночи они с Аллой будут нас ждать в “Армадилло”.
В который раз весьма некстати Разуваев обнаруживал рыцарские черты. Каприз дамы сердца был для него непреложным законом, а мне отводилась скромная, но необходимая и непременная роль оруженосца. Кто знает, может быть, он боялся упреков в черствости души, а может, просто хотел иметь что рассказать в новогоднюю ночь приятным ему людям. Он испытывал жизнь на всех скоростях и в каждой находил свою прелесть.
Павел пристегнул к подбородку пушистую седую бороду и посмотрел на себя в зеркало. Я держал на руках шубку, на которую сверху он набросил русый парик с соломенного цвета косой и кокетливую шапочку — боярочку, отороченную белым кроликом.
— Ничего, раз собрались, надо идти, — приговаривал он. На капоте появилась новая бутылка и фужеры. Павел освободил содержимое от пробки, и влага, цепляясь за стеклянные стенки, протекла на сияющее железо. Павел накидал туда снега. Мы дважды выпили. Павел удовлетворенно крякнул.
— Ну вот, — сказал он, — уже в полете. Чапа, возьми у него шмотки, — нагнулся он в машину. — И в половине третьего жди на Васильевском спуске. Часок походим — и в кабачину.
Чапа ничего на это не сказал и только покачал головой; он принял через опущенное стекло мою куртку и поскорей укатил, опасаясь, видимо, что мы и его заставим таскать мешки с конфетами и детскими игрушками. Я посмотрел ему вслед с завистью.
— Зато будет что вспомнить, — успокоил меня Павел.
Итак, мне предстояло быть Снегурочкой, а поскольку я был выше ростом, то пара у нас образовалась бесподобная.
— Ах ты, девица — красавица, — произнес Павел, скептически меня оглядев, — молчи — никто не догадается.
— Это плохо закончится. — Я покачал головой и поплелся за ним, волоча свой мешок, набитый мандаринами. Мешок был не слишком тяжелый, из грубой серой ткани, — в такие обычно складывают картошку.
— А все плохо заканчивается, — ответил мне Паша. — Не замечал?
По переходу метро спешили люди. Они бежали, осыпая сводчатые стены гулкими дробями шагов. Когда они убегали к поездам, на несколько минут тишина восстанавливалась и переход делался похож на обыкновенную пещеру, а потом новые поезда подвозили новых торопыжек, с надеждой устремлявшихся в переход. Преобладали разнообразно одетые молодые мужчины — они спешили поодиночке, парами и веселыми компаниями. Их возгласы звонко разлетались в разные стороны и отдавались коротким, чистым эхом. Только один никуда не спешил — он, пошатываясь, брел на просторе и, зажмуривая глаза, отхлебывал из горлышка бутылки шампанского. Эту одинокую, по — своему философскую фигуру обогнал, кажется, весь мир. Перед нами бежали три девушки. Полы их дубленок развевались и заворачивались. У одной из них выпала перчатка, она вернулась ее подобрать, торопливо присела и, показав нам язык, со смехом бросилась дальше.
Мы вышли на платформу, заглядывая в ожидании в зияющие дыры тоннеля. Завиднелись три слепящих огня — два внизу и один чуть выше между ними. Они увеличивались, и тупое рыло вагона вынырнуло из влажной темноты. Один из машинистов приветственно махнул нам рукой, и совершенно пустой поезд с затихающим свистом проскользил вдоль серой платформы. Мимо нас гирляндой мелькали округлые окна вагонов. Только в одном из них, четвертом от головного, лицом к открывающимся дверям сидел какой — то юноша и читал толстую книгу. Это занятие поглощало его целиком. Он не оторвал глаз ни тогда, когда поезд причалил, ни тогда, когда двери со стуком сошлись и поезд, разгоняясь, отправился дальше. Я посмотрел на часы — было без двух минут двенадцать. Поезд унесся в тоннель, как будто тоннель сожрал макаронину или связку голубых сосисок. Вот это, наверное, думал я про юношу, и явила себя жизнь без мифа.
Нарочито громко шаркая по скользкому граниту, мы вышли в центр зала. Метро вымерло на глазах, в одну минуту. Нагие скамьи блестели остатками незатертого лака. Тяжелые бронзовые люстры раскачивались от сквозняка как бумажные фонарики. Всюду валялись жестяные банки, людей не было видно, если не брать в расчет томящегося усатого милиционера и молодого человека в железнодорожной форме. Ровно в двенадцать милиционер закричал “ура!” и сплющил пивную банку, наступив на нее растоптанным ботинком, а молодой человек ликующим движением воздел руку с красным кружком. Было даже немного страшно, потому что в это время в метро еще бывает полно народу.
Через четверть часа или около того снова стали показываться пассажиры — все больше целыми коллективами. Никто уже не торопился, скорее люди брели, покачивая пьяными головами и удивленно взирая на непривычно пустые пространства станций. Мы дождались очередного поезда, который оказался уже не так отчаянно безлюден, и развалились на свободных сиденьях.
На “Маяковской” две уборщицы в черных войлочных сапожках, крепко сомкнув губы, мели по пустой платформе мусор вперемешку с опилками; оранжевые цифры табло невозмутимо сменяли друг друга, накапливаясь и снова рассыпаясь в нули. Пашина красная доха отразилась в блестящих столбах и заплясала на стали размытыми багряными языками, а сам он был заметно удручен пустотой. Он даже заглянул за одну колонну, может быть, полагая, что дети или кто там ему попросту попрятались и сидят на корточках, забавляясь веселой новогодней игрой. За одной колонной и вправду оказалась живая душа — прислонившись к ней спиной и положив на колени растрепанную голову, спал перебравший мужичок. На руку был намотан ремень от сумки, дно ее блестело мокротой, и лужа, приняв причудливую форму, разлеглась в сантиметре от его седалища. В луже, похожие на льдинки, поблескивали осколки разбитой бутылки.
— Где дети? — свирепо спросил я. В вагоне мы еще выпили, и в моем голосе зазвучала мятая жесть.
— Да, непонятно что — то, — озадаченно проговорил Паша, но его растерянность длилась не более минуты. — Нужно ехать на вокзал, — решил он. — На вокзалах всегда полно народу.
Где — то далеко, в конце зала, тоскливо и безнадежно залаяла собака, забредшая в метро и заблудившаяся в пустоте.
Ближайший к нам вокзал был Киевский. Не успели мы сойти с эскалатора, появился первый ребенок. Дородная женщина, увешанная дорожной поклажей, скорее всего бабушка нашей первой жертвы, вела за руку маленькую девочку. Девочка семенила ножками, обутыми в валенки на резиновой подошве, и, казалось, спала прямо на ходу. Белый помпон на ее шапочке болтался туда — сюда, как головка хризантемы под ветром осени. Паша проворно сбросил с плеча мешок и достал подарок, упакованный в пеструю коробочку. Женщина посмотрела на него равнодушно, но потом увидела меня, и в ее глазах заметалась подозрительность. Девочка бесстрастно и машинально протянула ручку, глядя на Пашу сонными глазами. Ей, наверное, казалось, что она просто спит и видит цветной сон.
— Ничего у них не бери! — закричала бабушка и ударила девочку по рукам, но та уже крепко вцепилась в картонные ручки празднично — яркой коробочки, и ее взор прояснился упрямым сознанием.
— Мамаша, мамаша, — сказал Паша обиженно, — вы напрасно ругаетесь. Тут все самое лучшее. — Он принялся перечислять содержимое.
Женщина прикрыла девочку своим тучным корпусом.
— Да вы послушайте…
Женщина слушать ничего не желала и потащила внучку и оклунки прочь. Девочка испуганно выглядывала из — за ее спины, но конфеты из рук не отпускала. В ее любопытных глазенках словно было написано: играешь ты в жизнь или понятия не имеешь о такой забаве — разницы тут ровным счетом никакой.
Поднялся гвалт. Баба оказалась голосистая, и в пустом новогоднем пространстве звуки скандала сделались до того осязаемы, что казалось, их можно увидеть и потрогать руками. От будки контролера отделился милицейский капитан и побрел к нам, лениво поглядывая в сторону. Рядом с ним шагал сержант с автоматом на правом плече.
— Капитан Абрикософф, — скороговоркой представился капитан и так же лениво, как и переставлял свои ноги в высоких ботинках, согнул руку и изобразил отдание чести. — Документы, пожалуйста, молодые люди.
