Антон Уткин - Самоучки
— Да, братишка — то мой… — задумчиво проговорил он, глотая коньяк и безучастно взирая на азербайджанцев. — Зато пожил, — добавил он и затушил недокуренную сигарету, вывернув из нее алый заострившийся кончик. — Зелень он запрятал где — то на участке, точно знаю. Когда на охоту приезжал в последний раз. Точно знаю… Весь дом перерыл — не нашел. — Он посмотрел в пепельницу, черным краем окурка поддел подернувшийся пеплом уголек и снова раскурил сигарету. — Кстати, хотел спросить… Что это за дом красный такой на Красной площади? С башенками. — Он положил сигарету в углубление пепельницы.
— Исторический музей, — сказал я невеселым голосом. — А ты почему спрашиваешь?
— Да так, — неопределенно ответил он. — Просто все забываю спросить.
Дым тлеющей сигареты шел вверх и вдруг как будто приседал, а потом струя опять распрямлялась и вытягивалась голубой ленточкой. В своей стране мы все еще были туристами. Так некогда дорийцы — будущие Периклы и Праксители, — отойдя от костров, шатались с факелами по сожженному Кноссу и тупо пялились на яркие стены дворца, лаская животными взглядами нежные, умащенные перси придворных гурий.
Мы пробирались между ведер, из которых торчали пучки роз, мимо запотевших стеклянных ящиков, где тлели свечки, и продавцы заступали нам дорогу, нахваливая свои цветы.
— Не нравятся мне эти розы, — поморщился он. — Неживые они какие — то.
— Может быть, ей нравятся, — предположил я.
— Может быть, — равнодушно согласился он, но поиски не прекратил.
Одна старуха никак не хотела от нас отставать и ковыляла, то и дело заступая дорогу и размахивая каким — то мокрым веником в хрустящей кружевной обертке. Цветы казались пластмассовыми.
— Вы их наркотой накачаете, — сказал он, — их и не довезешь — все осыплются. Бутоны мне найди. Чтоб стояли. — Он сжал кулак и поднял локоть.
От таких речей старуха только сокрушенно качала головой, задумчиво глядя на локоть, и даже не пыталась отвести обвинения.
— Ну что, есть бутоны? — еще раз спросил Паша.
Под ногами хлюпала слякоть. Нежданная оттепель разразилась в придачу дождем, который загнал нас в машину. Там мы и сидели, пока старуха, укрывши курткой свою кавказскую серебряную седину, бегала от палатки к палатке в поисках желтых бутонов. Вода змеилась по стеклам, “дворники” как удивленные брови взлетали на лобовом стекле и вместе с дождем сползали к капоту.
— А этот, как его… Ферт? Фет? Что написал? — спросил Павел.
— Стихи писал.
— Тоже про любовь?
— А про что же тебе еще? — Я не был расположен к диалогам и думал о своем.
— Мало ли… — неуверенно протянул Павел.
— Достаточно, — строго перебил его я и продолжил заученным афоризмом: — Любовь и смерть — вот два предмета, достойные искусства. Остальное — не наше это дело. Живешь — и живи. Может быть и хуже.
Снова появилась старуха, кутая в газету букет:
— Только красный, сынок, — сообщила она, — красный. Посмотри, какой — красный. — Она откинула газету, и мы увидели пучок широких листьев, среди которых пропадали тугие зеленые головки, и я никак не мог понять, откуда известно, что тюльпаны будут “красный”.
Паша пересчитал стебли, встряхнул букет, проверяя на прочность тугие зеленоватые у оснований головки, помычал и добавил еще мелкую бумажку. Женщина спрятала деньги куда — то в завалы груди.
— На счастье, — услышали мы непременную торговую присказку.
Паша трижды сплюнул, недружелюбно покосившись на удалявшуюся торговку, и подвел итог:
— Вот эти будут стоять.
— Если распустятся, — зачем — то сказал я.
— Куда денутся? — сказал он и еще раз придирчиво осмотрел букет.
В театре царила невиданная суматоха. Я вспомнил, что в переулке ждала карета “Скорой помощи”, и перед глазами возник шофер в клетчатой кепке, прикрывшийся газетным разворотом. Дверь в зал была открыта, зрители стояли группами и переговаривались с озабоченными лицами, тут же, смешавшись с ними, топтались актеры в до боли знакомых костюмах. На двух сдвинутых столах лежала наша Ксюша, и над ней колдовал, склонив плешивую круглую голову, серьезный, мрачный доктор с круглыми, как у пойманной рыбы, выпученными глазами.
Мы протиснулись поближе и уставились в бледное ее лицо. Вокруг царила тревожная тишина, словно прелюдия новых несчастий. Переговаривались напряженным шепотом, и я слышал, как одна претенциозно одетая дама безнадежных лет для тех целей, которые преследовал ее наряд, поясняла другой, видимо подруге:
— Передозировка, Нитуля, это когда наркотика слишком много. Но здесь не в этом дело.
— Что это такое? — не понимала та.
— Что — то вроде отравления.
Какой — то парень, стоявший возле, недружелюбно покосился на подруг.
— Какая же это передозировка? — пробурчал он оскорбленно. — Уж не говорите, если не знаете.
Где — то рядом несколько раз чиркнула спичка, и потянуло табачным дымом.
— Перестаньте курить, — не оборачиваясь тут же сказал доктор.
Произошло короткое волнение, в результате которого сигарета была потушена. Послышались шики и смешки, а откуда — то из коридоров прибывали, оповещенные, новые зрители.
— Алекс, Алекс, — весьма театрально звал ее какой — то юноша, может быть, влюбленный, а может быть, просто поклонник, хотя, видимо, все поклонники влюблены хронически и сами не знают, как отделить одну от другой две вялые страсти. Юноша носил длинные волосы, забранные в косичку, и почему — то держал свою косичку в кулаке, заведя правую руку за голову.
Режиссер Настя стояла сбоку и смотрела на него не мигая. Павел тоже взглянул на юношу ревниво и презрительно.
— Алекс, Алекс, — бормотал юноша, повернувшись к Насте. Косичка его тряслась.
— А может… — не очень уверенно предположила она неизвестно что, отошла в угол и заплакала. Прибежала какая — то девчушка в чешках, заглянула, сказала “ой” и выскочила.
Через пару минут Ксюшу вынесли на носилках. Рядом семенил санитар и в поднятой руке высоко держал колбу капельницы.
Паша положил букет на освободившийся стол. Там же на столе лежала упаковка от лекарства. Он поднял ее и с интересом разглядывал, потом бросил в урну.
— Эх, ребята, ребята, — с досадой сказал врач, не обращаясь ни к кому в отдельности, — куда же вы смотрите?
Мимо нас, опустив лицо, проскользнула санитарка. Врач, присев к столу и сдвинув букет, быстро и размашисто что — то писал в тетради, похожей на амбулаторную карту. Его рассеянный взгляд зацепился за фотографический портрет Станиславского в узкой латунной рамке и повис на нем. Он махнул рукой, перехватил свой металлический чемоданчик и стал спускаться по лестнице. Паша вдруг подошел к урне, вытащил упаковку и еще раз ее осмотрел — с той стороны, где выбит номер партии.
— Надо же, — усмехнулся он с непонятной мне гордостью, — моим травятся.
Через пару минут мы все оказались внизу. Павел стоял у самых дверей, которые были распахнуты настежь и прижаты обломком кирпича, чтобы прошли носилки, и страдальчески смотрел на улицу. Кончик его начищенного ботинка обдала розовая пыльца кирпичной крошки, и кафельная плитка пола была утоптана слабо — багряными очертаниями следов.
— Родителям надо позвонить, — сказал я.
— Да сказали, звонили уже, — проговорила Настя, поежилась и задрожала плечами.
Мы отправились вслед за машиной “Скорой помощи”, около Каменного моста потеряли ее из виду, потом нагнали на Люсиновской и к больнице приехали первыми.
— Чего теперь делать — то? — спросил Павел, когда носилки с Ксенией внесли в здание.
— Переживать, — сказал я.
— Не уходи, — попросил Павел. — Посидим. Что — то мне не по себе.
Мы выехали из переулка на Суворовский, проехали надломленными бульварами и в поисках ночного магазина свернули на Тверскую. Прохожих было уже мало, закрытые магазины высвечивали тусклыми витринами, зато вдоль улицы и в переулках, как тараканы в дурно устроенном доме, гнездовьями стояли проститутки. Их крашеные волосы желтели в темноте.
Было промозгло и сыро, хрипло свистящие машины шумно бросали на тротуар ровные фонтаны бурой воды, похожие на вывороченную плугом землю, и они медленно сползали по коническим основаниям фонарей. Фонари, как погубленные цветы, устало созерцали жизнь улицы, роняя продолговатые головки ламп с высоты стройных металлических стеблей. К обочине привалился милицейский автобус, набитый, точно бродячими собаками, молодыми женщинами всех мастей. Двери его были открыты, внутри было темно и тихо. Рядом стоял огромный белый плоский “ford” с синей полосой по борту и тремя мигалками на крыше и прогуливался сержант в бронежилете и с автоматом.
— Да ничего не будет, — сказал вдруг Павел. — Вон, Юра этот с гера слезал — целую пачку сожрал. Только потек весь, и всех делов. — В его голосе сквозила нарочитая беспечность, и чувствовалось, что сам он хорошо это понимал.
