Оксана Даровская - Браво Берте
Наутро, когда пили чай, он сказал, что принял решение уехать из Союза. На Женевьев-де-Буа похоронен его дед по отцу, белый офицер, Георгиевский кавалер. В этом есть что-то мистическое, фатальное. Если он не нужен в собственной стране, то, может быть, дедов прах поможет ему на чужбине. Он немного знает французский. Год назад один чудаковатый импресарио-француз, увидев его десятиминутную постановку в Ленинграде, выразил восторги, оставил визитку с координатами и пообещал прислать вызов, если он решится. И он попробует позвонить ему – наудачу. Здесь ему нечего больше делать. Он проклинает на земле место, где тупицы и бездари от культуры умудряются возвести в ранг крамолы даже безобидный спектакль о любви. И этот созданный им и Бертой двухминутный танец, которого никто больше не увидит, стал для него последней каплей. Даже если он превратится в нищего, ночующего под мостами Сены, то хуже, чем здесь, ему не будет. Он говорит ей об этом первой и единственной. Как самому близкому, родному человеку. Да, он любит ее. Он полюбил ее тогда, в апреле, дотронувшись впервые до ее руки в момент знакомства. Он был бы счастлив, если бы она согласилась поехать с ним. Если бы только согласилась. Но разве он имеет право предложить ей это? Разве может позвать в никуда? Да и разве бросит она свой театр?
Она закрыла за ним входную дверь. Прислонилась спиной к стене. Часы «Бретон» неспешно пробили в гостиной десять ударов. На последнем ударе в коридорном полумраке возникли очертания Симочки, негромко прозвучал ее голос: «Да, Берта. Так и есть. Помнишь, я говорила тебе о Великом Законе Игры и Правды? Если сильно, со всеми потрохами, вживаешься в роль, подобные обстоятельства непременно настигают тебя в жизни».
Ровно в полдень она ворвалась в кабинет Захарова. Тот сидел за столом, смотрел остекленевшим взором в полную окурков пепельницу. На секунду поднял глаза на Берту:
– Я разорен, убит. Год насмарку, репетиции, декорации, костюмы… все прахом… режиссер в больнице с сердечным приступом… – Он отчаянно затряс головой, желая стряхнуть с себя вчерашний кошмар. – Не понимаю! На генеральный прогон, что ли, пробралась инкогнито какая-то министерская крыса и решила, не соответствует, мол, советской эстетике? Где тогда раньше были? Почему допустили премьеру? Чем им худсовет не угодил? До этого всегда устраивал! Ничего не понимаю!
– Да, именно пробралась. Я знаю, кто эта крыса. Я помню, я видела его глаза в зале на генеральном прогоне.
– Откуда ты знаешь – кто?! Кто?! За что?!
– Я знаю, за что. Худсовет тут ни при чем. Незачем было давать открытый прогон, хотя… чего уж…
Вчера на бульваре она вспомнила все. Воскресный вечер тринадцатого января в ресторане ВТО, восемь месяцев назад. Старый Новый год. Идущий к ней шаткой походкой от другого столика человек. Выстрел шампанского над ее головой, сальные губы и длинный, с горбинкой нос, сопящие ей в ухо: «Богиня, Афродита, затмила всех… экипаж у подъезда… ко мне… на дачу… и любые желания…» Свой безумный хохот в ответ: «С вами? Скорее Гоголь сойдет с постамента, чем я стронусь с места!» Короткий тычок приятельницы в бок под столом, ее испуганный шепот: «Рехнулась! Ты знаешь, кто это?» И снова собственный хохот в спину оскорбленному длинноносому: «Да мне плевать! У него гайморит и перегаром разит за километр!» О боги, боги мои, если бы знать о последствиях!
– Берта, прошу тебя! – Захаров отчаянно замахал руками. – Не ходи никуда, не наломай дров! Будет еще хуже!
– Что, бывает хуже?
– Бывает. Ты плохо их знаешь. Начнут гнобить, остановиться уже не смогут.
– Это мы посмотрим!
– Вы записаны? По какому вопросу? – Дородная, в розовом кримплене секретарша окинула ее взглядом оценивающим и холодным.
– По личному, безотлагательному. Представьте меня, пожалуйста, ваш руководитель меня знает.
– У нас, если вы не знаете, строгая запись. Ладно, ждите. Ваша фамилия, еще раз?
Секретарша встала, одернув тугой кримплен на ягодицах, ненадолго исчезла за дверью кабинета. Пока она находилась там, Берту трясло все сильнее. Казенные стены сволочным образом поглощали ее решимость.
Наконец секретарша вышла:
– Хорошо, пройдите, но не больше пяти минут, у него через час выездное совещание в партийных верхах.
Она говорила очень путано. Она не знала, куда девать руки. Ее мутило в душном, пахнущем бумажной пылью и приторным одеколоном кабинете. Снова ныл живот. Человек за столом не предложил ей сесть.
– Что-что, простите? Нет, лично вас я не помню. Да, я был на прогоне в вашем театре по роду службы. А-ах, это вы были в главной роли? Теперь, кажется, начинаю вас припоминать. Однако претензии нашего Министерства касаются спектакля в целом, его идейной составляющей, никак не вашей персоны. Вопрос со спектаклем окончательно решен коллегиально вчера. Ничем не могу помочь.
Собрав ускользающие силы, она посмотрела ему в глаза. Увидела в них ледяное презрение. Но его подрагивающие, еле сдерживающие улыбку губы выдали его. Задорожный – настропаленная им марионетка. Именно сидящий перед ней человек растоптал ее триумф в премьерной роли. Он был настолько ей мерзок, что она не смогла подключить актерские резервы и вытянуть ситуацию. За приход к нему она себя презирала.
– Кстати, коль вы здесь, передайте Аркадию Петровичу, что в ближайшее время мы собираемся ставить вопрос о его профнепригодности и снятии с должности художественного руководителя театра. – Его глаза и нос Мефистофеля торжествовали безоговорочную победу.
Оглянувшись от двери, она сказала:
– Вы подлец.
С такого рода мужской подлостью она столкнулась впервые. Она не предполагала, что отринутый ею пьяный чиновник спустя почти год отомстит столь гнусным образом. Ужас, она не сумела ничего изменить. «Яду мне, яду!» – яростно шептала она, оказавшись на улице. С тех пор она возненавидела любые чиновничьи кабинеты навечно.
Глава 12. Разлука
Катя ехала в автобусе в сторону «Юго-Западной» и не знала, куда ей теперь деваться. «Зачем все так? По каким законам Вселенной рождаются такие Славики? В чем смысл их жизни? Неужели Земля вправду отстойник, где нормальных отцов убивают, а присоски-Славики до старости цветут и издают запах? Должен же быть смысл. Читала же мать, когда был жив отец, „Сто лет одиночества“, я помню. А потом снюхалась с этим скотом, ради тупого траха. Ненавижу! Пусть катится эта гуманность! Землю надо очищать от таких ублюдков. Истреблять. Травить, выжигать! А эта престарелая: „Танцуй, Катерина, танцуй“. Что она понимает в жизни! Ни детей, никого».
На выходе из автобуса она позвонила Светлане.
– Свет, можно у тебя переночевать?
– А что случилось?
– Давай без вопросов. Да или нет?
– Катюх, к нам вчера родственники материнские приехали, целых три штуки, на пять дней. Если только на потолке. Позвони, слушай, Павлику Никифорову, он один живет, точно тебя пустит. Я у него трое суток прошлой зимой тусовалась, когда отец запил, помнишь? Без секса, кстати. Или к Зайчонку попробуй, до сих пор по тебе сохнет.
– Спасибо за совет. – Катя нажала отбой.
У проходящего мимо дядьки стрельнула сигарету, прикурила дрожащими руками с третьей попытки. Стояла, глубоко затягиваясь, у стеклянного входа в метро, понятия не имела, что делать дальше. На последней затяжке пришло сообщение от Светы: «Меланья! К ней можешь без звонка, лови адрес…»
Катя вспомнила ту поездку в гости вместе со Светой. Было это месяцев пять назад, в начале октября, на улице еще стояла теплынь. Из рассказанного Светой по дороге следовало, что девушка, к которой они едут, художница, расписывает шелковые ткани в технике батик. «Я купила у нее шарф, матери в подарок, в розово-сиреневых тонах, очень красивый. Она торговала ими в подземном переходе от Парка культуры к Дому художника. На фирменных, сама знаешь, разоришься, а тут все-таки ручная работа и цена божеская. Они у нее все разные были, ни один не повторялся. Телефон свой оставила, сказала, дома у нее вообще огромный выбор. Хочу себе теперь купить».
Художница по имени Меланья жила в двухкомнатной квартире недалеко от метро «Алтуфьево». Слушая тогда Свету, Катя почему-то вообразила нежное, трепетное создание с тихим голосом. Но Меланья оказалась прокуренной, с немытой головой женщиной лет за тридцать. По углам квартиры стояли и валялись пустые подрамники и рамы с угрожающе торчащими гвоздями и скрепками, из комнат в кухню и обратно в несметном количестве хаотично бродили, сталкиваясь разными частями тел, странные личности. «Приезжайте, девки, когда захотите. У меня, если что, перекантоваться можно. В общак денег чутка подкинете и оставайтесь», – напутствовала их Меланья, провожая после продажи шарфа до входной двери.
В метро Катя спросила:
– Чего они там все странные такие?
– Ой, ты как ребенок, – ответила Света, – ничего не странные, просто обкуренные.
