Яков Арсенов - 76-Т3
Рудик вытащил из сумки кусок медвежатины. По сталь неординарному случаю устроили настоящий медвежий праздник, с инсценировкой воскресения убитого по лицензии, как уверял Рудик, зверя. В разгар обряда в комнату просочилась Татьяна. Среди ночи приволокся Решетнев. Угрюмый и подавленный, словно деклассированный.
— Что с вами, Виктор Сергеевич?
— Да так, земное.
— По шапке, что ли, дали?
— Хуже! — Решетнев налил себе пол-литровую банку вина, но тут же забыл про нее. — Прогуливался с дамой и встретил Рязанову с каким-то лысым хахалем. Мне опять подумалось — а ведь она могла быть моею! Вспомнил, как на балу она стояла у шведской стенки и держала в руках кленовый лист. Даме не понравилось, что я оглянулся им вслед. Что это я, дескать, при ней живой набираюсь наглости интересоваться проходящими мимо кокетками. Я хотел ей сразу объяснить, кто из них кокетка, но сдержался. Когда дома почти разделись, я схватил куртку и убежал. Хотя девушка была что надо — молодая и горячая, как звезды Вольфа-Райе, нежная и ласковая, как Гольфстрим. Если бы Рязанова была моей, я любил бы ее как саму жизнь. Кажется, ее висмутовые глаза до сих пор смотрят на меня с укором. Но любить просто так, зная наперед, что объект никогда не будет твоим, извините, это не по мне. Никто меня такой глупости не обучал. Я считаю, что любовь должна быть только ответной, и ненавижу всех, кто превозносит явно бесперспективные мучения. Везет же вам — любите помаленьку своих ненаглядных, а я — как проклятый! Дальше предсердия не пролезает ни одна. Что-то все не то, не то…
— Я попробую поднять этот вопрос на всемирном Совете Мира, — сказал Артамонов.
Решетнев выпил импровизированный пол-литровый фужер и уставился в окно.
В дверном проеме обозначился Бибилов.
— Зачем чуть гостя не загубил?! — набросился на него Гриншпон. Правильно я говорю, Артамонов?
— Налэйтэ мнэ вина! — потребовал Мурат без ошибок и, схватив со стены подарочный эспадрон, со всего размаху поправил его кончиком завернувшуюся не так штору.
— Извини, мы тут это, не дожидаясь… — поджали хвосты друзья.
— Дайтэ выпит конце концов! — не унимался горец.
— Погоди, брат, не кричи, скажи, что с тобой, — по-кавказски дипломатично стал подъезжать Артамонов.
— Ныкакая особэнность! Мэна Нинэл всо канэц!
— Ты что, застал ее с другим?
— Нэт, просто она сказал, что уже эта… ну, что лучше знат сэчас, чем пэрвый брачный ночь… — Высокотемпературная кровь Мурата вздымала жилы на кадыке и висках.
— Ну так что?! — удивилась Татьяна. — В цивилизованных странах считают, если непорочна, значит, не пользовалась успехом.
— Гони ее в шею! — сказал Решетнев. — Ты только представь покрасочней, как она где-то с кем-то… и твою любовь как рукой снимет!
— Выходыт, всо врэма прошел зра?!
— А ты попробуй смоделировать ситуацию: тебе сейчас приводят непорочную девушку, но не Нинель. Кого ты выбираешь: ее или Нинель?
— Нынэл.
— Вот видишь.
— В жизни нас окружают одни ублюдки! — сказал в воздух Гриншпон. Фраза тут же стала крылатой. Артамонов бросился составлять заявку на включение гениального выражения в очередную редакцию словаря устойчивых словосочетаний народной мудрости. Вопрос с Муратом получился настолько злободневным, что все привстали для более удобного мотивирования. В комнатах вырубили свет. Но дебаты продолжались до утра. Синклит девушек заседал в женском туалете, ареопаг парней — в мужском.
Обе клики сошлись на том, что Мурат — ублюдок. Тем более, что он проболтнулся о желании получить распределение на какую-нибудь таможню.
— Но ведь там нет турбин! — вскинула брови Татьяна.
— Смантыруют, — успокоил ее Мурат. — Атэц дагаваритса.
ПО МЕСТАМ ТРУДОВОЙ СЛАВЫ
Под каблуком крещенских морозов быстро стихли метели и Зингерман. До каникул оставались считанные дни.
Про то, что существует Татьянин день, Черемисина узнала недавно и решила наверстать упущенное. Она объявила, что праздник назван в честь ее дня рождения, и велела прийти к ней попьянствовать. Объявила всем, включая Бондаря. Татьяна устала ждать счастливой случайности в плане сближения с ним. Врасплох, как она рассчитывала поначалу, не получилось. Оставалось методично подтачивая, примерно в такой последовательности: пьянка в комнате — кинотеатр «Победа» — ресторан «Журавли» — совместная поездка на выходные в Сосновку — ЗАГС. Последний пункт был необязательным, интерес заключался в самом процессе. Треугольник понудил Татьяну приостановить групповую вакханалию, поскольку неопытная материаловедка Лариса Анатольевна, помешавшаяся на свойствах чугунов и сталей, пообещала сжечь группу в керамических печах, если не будут проведены сорванные во время раскачки лабораторные работы.
Лариса Анатольевна достигала полного оргазма, когда кто-то умудрялся раскрыть физический смысл понятия эвтектика. Такие штучки, как отложить лабораторные до греческих календ, с ней не проходили. Татьяне пришлось пить с Наташечкиной. Как только их речь стала вязкой, как алкидная смола, и крутой, как конус второго порядка, они поднялись в 535.
— Как роды? — поинтересовался Артамонов. — Воды отошли удачно?
— Хорошо, что скоро весна! — сказала Татьяна, скусывая кракемюр сразу с обеих рук.
И действительно, весна пришла незаметно. Пока она сентиментальничала сомнительными оттепелями, грузовики вывезли грязный снег. Некоторое время сезон бродил по городу как безработный. Снеговик под окном осунулся, выронил тубус. Вегетарианский нос склевали мучимые авитаминозом воробьи. Татьяна поскользнулась и всем телом упала на снежную бабу, не имеющую уже никакой художественной ценности. От нее осталось мокрое место. Татьяну подняли с помощью Рудика, Артамонова, Гриншпона, Решетнева, Матвеенкова и Усова.
А весна продолжала лихоимствовать. Откуда-то поперла зелень, распогодились до неузнаваемости денечки. Лучеиспускательная способность глаз заметно возросла. С парней послетали пиджаки, девушки разоделись во что попало. Как непокоренные вершины в альпийских лугах платьев и сарафанов, завозвышались они над тротуарами и над мужским полом. Люди стали неуправляемы. Мурат не успевал добираться до лекций после свидания, как наступала пора очередного рандеву. Его залежалые рапиры стали покрываться налетом окислов. Об остальных и говорить нечего.
Первомайские праздники как нельзя лучше вписались в трудовую неделю, без наложений. В итоге — четыре дня свободы и весны.
— Может, прокинем демонстрацию и рванем в какой-нибудь поход? По местам трудовой славы, например, — почесал Усов за ухом, которое вяло улавливало песню о научном коммунизме преподавателя Рогожкина. — В борьбу за интернационализм надо вводить разнообразие. Это повысит интерес и действенность.
— А меня потащат на бюро! — взвизгнул Климцов. — И срыв мероприятия повесят на меня. Нет, давайте без всяких саботажей.
— Ну, хорошо, можно и после демонстрации, хотя из-за нее мы потеряем целый день.
— Кто поедет?
— Чисто мужская компания.
— Этот номер не пройдет, — сказала Татьяна. Едва она въехала в суть беседы, как из ее глаз тут же заструились перспективные лучи участия. Поглаживая овчарку Рогожкина, она дала понять, что в противном случае отпускает ошейник и делайте тогда, что хотите.
Рогожкин был слепым. С миром абстрактным его соединял висевший на груди приемник, а с миром конкретным связывала собака-поводырь. И не только связывала, а делала всю погоду на семинарах по научному коммунизму. По звонку Рогожкин усаживался за стол, а собака приседала у двери. Все опоздавшие — отсекались, если заглядывали в дверь — дико рычала. Потом помогала вести семинар. Ловила лишние движения подначальных и подавала знак хозяину. Подсмотреть ответ в книжке было бесполезно.
— Закройте учебник! — говорил Рогожкин. — Я отличаю ваш язык от книжного.
Собака чуть не загрызла Забелина. Он прихватил на семинар фотоаппарат сделать пару снимков для раздела «Учимся». Собака долго выслеживала, откуда истекают щелчки. Наконец, вычислила и набросилась на фотолюбителя. Рогожкин успел унять пса. Забелин отделался тремя заплатками на костюме. Как всегда, приняла удар на себя Татьяна. Она стала прикармливать пса и потихоньку левой рукой прижимать за ошейник к полу. Пес почувствовал, что хозяин на семинарах совсем не Рогожкин. Группа, может быть, и уважала бы Рогожкина — дескать, слепой, а продолжает служить науке, не сходит с амвона марксизма-ленинизма. Если бы не рассказ Бирюка о том, как лишился зрения научный коммунист. За надругание над святыней ячейки государства, которое Рогожкин совершил уже в Зрелом возрасте, жена вылила ему на голову почти заварившийся чай.
— Кто вам позволит отправиться на заведомое голодание!? — продолжила Татьяна, стравливая овчарке вторую упаковку цитрамона. — Запишите меня поварихой!
