Владимир Матлин - Красная камелия в снегу
Обзор книги Владимир Матлин - Красная камелия в снегу
Красная камелия в снегу
Владимир Матлин
ОТ АВТОРА
Это мой седьмой сборник. Он составлен, в основном, из рассказов, входивших в шесть предыдущих, — к ним я добавил несколько новых. Из старых я, понятное дело, выбрал те, которые кажутся мне лучшими, — так что это во всех смыслах «избранное».
Книжка увидит свет как раз в дни сорокалетия моего пребывания в Соединенных Штатах. Живу я в Америке, а книги мои выходят в России и обращены к нынешнему поколению российских читателей. Я плохо их знаю, но рассчитываю на то, что недавнее прошлое их страны им не безразлично. Я рассказываю, от чего и отчего мы уехали и что нашли в Америке. Так сборник и составлен: сначала идут рассказы про жизнь в России (и в советской, и в постсоветской), а потом — про жизнь эмигрантов в Америке.
НА СТЫКЕ ЦИВИЛИЗАЦИЙ
Ученым-литературоведам необходимы категории, чтобы вместить в них самых разных писателей, обозначив в них какую-то общую примету — обычно социологическую — и сделав их таким образом опознаваемыми и в чем-то похожими друг на друга. Для такого писателя, как Владимир Матлин, литературоведением создана категория «эмигрантский», а для общего феномена — «литература русского зарубежья». С точки зрения фактографии такая категоризация, безусловно, оправдана. Но что-то в этих категориях звучит узко и даже несправедливо, как бы ограничивая значимость целого литературного пласта и суживая его до одного лишь признака — места проживания. А уж после исчезновения того общества, которое вынудило писателей к эмиграции, весь литературный феномен «зарубежья» может показаться и вовсе переходным и уже не актуальным.
Но если серьезно задумываться над значением этих, казалось бы, удобных категорий, то станет очевидно, что писатель, выросший в советских условиях и на ниве русской культуры, а затем попавший в цивилизацию западную и культуру американскую, проходит невероятную переоценку ценностей, ему дана возможность осмыслить обе культуры как изнутри, так и извне! Такая возможность — редчайший случай в жизни любого человека, а для личности творческой это обозначает что-то вроде второго рождения, приобретения нового художественного зрения. В идеальном случае такая литература, созданная на стыке культур и цивилизаций, будет отличаться уникальным богатством видения мира.
Творческой манере Владимира Матлина свойственны восприимчивость и правдивость по отношению к внутренним законам тех цивилизаций и их преобразований, сквозь которые прошел его жизненный путь. Его рассказы отличаются достоверностью исторического контекста, своеобразной прямотой стиля и живостью интонаций.
Именно в рассказе писатель нашел свой жанр, позволяющий ему наиболее точно выразить многогранные мироощущения человека, осмысленно жившего в двух столь разных, несовместимых обществах: советском и американском. При всех тематических вариациях все его вещи отличаются жесткими, крепко сложенными сюжетами. Каких бы тем писатель ни касался — столкновения предателя со своей жертвой, циника с идеалистом, бойкого антисемита с сомневающимся в себе евреем, — ничто в этих рассказах не преподносится умозрительно и сухо. И сколько бы матлинские персонажи ни уклонялись от сложной правды своей жизни, автор доводит их внутренние противоречия до предела, кончая рассказ драматической, а часто и трагической развязкой.
Всегда увлекательные, полные психологического напряжения, матлинские сюжеты получают свой заряд энергии от противостояния элементарных сил зла и добра, правды и кривды, нередко присутствующих в одном и том же человеке. Каждый из этих рассказов вмещает всего на нескольких страницах целую человеческую жизнь со всеми трагическими и — ох какими редкими! — счастливыми моментами. А сквозь призму отдельной биографии открывается картина эпохи: современные политологи сказали бы «от Сталина до Брежнева» или, на перестроечный лад, — «от культа личности до застоя». Но для Матлина такие политические определения вовсе не главное — его занимает собственно человеческая суть этих времен. Вот в этой сути он хочет разобраться и поделиться с читателем своими поисками и наблюдениями. И именно из-за такого человеческого подхода его «хроники истекших событий» не только не оставляют читателя равнодушным, а берут за сердце, поражают эмоциональной силой. Всем, кто жил в те времена, «Про Иванушку и злого царя» и родственные ему рассказы напомнят о страшной безнадежности советской системы, о бесчисленных разрушенных ею жизнях. Поэтому и читаются они на одном дыхании, потрясают, как будто мы узнаем о только что случившемся. Такое видение прошлого немыслимо без опыта, приобретенного в Америке, — вот в этом и состоит своеобразие «эмигрантского» мировоззрения, двойного взгляда на прошлое — изнутри и извне.
Парадоксальность ситуации состоит еще и в том, что вслед за эмигрантами вся Россия совершила переход от советской к постсоветской (не берусь сказать «западной») цивилизации. Чтобы разобраться в сущности этих порой хаотических преобразований, художественные и жизненные открытия в рассказах Матлина особенно ценны. Для российских читателей, не знакомых с Соединенными Штатами (или знакомых только с их искаженным изображением на своих телеэкранах), его рассказы могут послужить настоящим путеводителем по американской цивилизации. Важно отметить, что при всей очевидной благодарности к Америке автор не собирается ее приукрасить. Так, например, «На вершине мира» описывает горькую судьбу неудачника, который только в самом конце жизни начинает понимать, что такое счастье. Тем не менее всегда чувствуется искренняя любовь автора к приобретенной после эмиграции новой Родине, забота о ней и благодарность за ту свободу и достоинство, которые она подарила ему.
Многим рассказам Матлина свойственна яркая сценичность, производящая на читателя эффект непосредственного присутствия. Живые диалоги разворачиваются порой в драматическом ключе, а порой в комическом, когда сталкиваются представители русскоязычной публики — «новые русские», старые советские, эмигранты разных мастей. Мне лично особенно дороги герои-интеллигенты в творчестве Матлина. Очевидна их внутренняя связь с высокими идеалами русской классики, в особенности Чехова. А настоящая интеллектуальная работа — та, которая устремлена к правде и только к ней, — представляет для автора высочайшую ценность, независимо от признания современниками как в России, так и в Америке. В этом, мне кажется, — один из источников веры писателя, веры, помогающей превозмочь все муки и сомнения. Самые удачные произведения Владимира Матлина приобретают свое художественное качество именно в результате этой веры и вытекающей из нее предельно ясной нравственной позиции, которая в конце все ставит на свои места.
Петер Роллберг,
профессор кафедры славянских языков Университета им. Джорджа Вашингтона,
директор Института Восточной Европы, России и Евразии
НАУЧНАЯ ИСТИНА
Дождливым осенним вечером 1941 года в дверь каморки в полуподвале дома номер восемь по Шорной улице громко постучали. Еще недавно здесь жил дворник, но с 16 июля, когда по приказу германских властей евреи оккупированного Минска были переселены в специально отведенный для них район, в каморке оказался профессор Иоффе с женой.
Громкий стук в дверь обычно не сулил обитателям гетто ничего хорошего…
Профессор переглянулся с женой и приблизился к двери. Прихожей не было, дверь открывалась прямо на улицу.
— Кто там? — спросил профессор, на всякий случай по-немецки.
Вежливый голос ответил на безукоризненном немецком:
— Могу ли я поговорить с господином профессором Иоффе?
Профессор с трудом отодвинул засов, явно рассчитанный на силу дворника, приоткрыл дверь, пропуская в комнату высокую фигуру в мокром черном плаще.
Вошедший стянул с головы капюшон, пригладил ладонями растрепавшиеся волосы и посмотрел на профессора. Его молодое румяное лицо со светлыми глазами кого-то напоминало.
— Чем могу быть полезен? — спросил профессор по-немецки и поклонился — такой вопрос следовало задавать с поклоном, он усвоил это в юности, в Берлинском университете.
Молодой человек развел руками и сказал по-русски:
— Неужели я так здорово изменился? Семен Евсеевич, это же я, Раухе, не узнаете?
— Господи! — скорбно выдохнул профессор. — Алик! Ну как я мог не узнать вас сразу? Входите, входите!
Входить было некуда, Раухе и так был в комнате. Он снял мокрый плащ и, свернув, положил его на пол у двери. Рядом с плащом он поставил толстый портфель.
— Позвольте представить вас моей супруге. Ева, это Алик Раухе, ты слышала о нем тысячу раз. Ну, диссертация по хазарам… Помнишь, его статья в «Вестнике» наделала шуму?
