Тони Мориссон - Любовь
Москиты мою кровь не любят. Когда-то в юности меня это обижало, я не могла понять, что отверженность бывает благостной. Поэтому ничто мне не мешало любить пешие прогулки, и я ходила домой с работы по берегу, какая бы ни стояла на дворе сырь и хмарь. Теперь небо пустое, там все будто стерлось, а в те времена Млечный Путь яркий был – всегда на месте, как грязь на дороге. В его свете все выглядело особенно шикарно, словно в черно-белом кино. Как бы тебе туго ни приходилось в жизни и какое бы ни было у тебя настроение, но когда над тобой такое звездное ночное небо, волей-неволей чувствуешь себя богатым. Да тут еще и море. Рыбаки говорят, будто бы там внизу есть существа, которые похожи на свадебную фату с золотыми нитями и рубиновыми глазами. А есть - которые напоминают воротники или зонтики, сплетенные из цветов. Вот обо всем об этом я и думала однажды жаркой ночью после долго откладывавшегося празднования дня рождения. Время от времени, когда мне этого хотелось, я ночевала у матери в бухте Дальней. Той ночью я туда и шла, усталая как собака, и вдруг увидела мистера Коузи – как он с туфлями в руке идет на север, возвращаясь к отелю. Я шла поверху, где трава, чтобы меня хорошенько прохватило бризом, выдуло из моей униформы запахи кухонного дыма и сигар. А он – далеко внизу, шлепал прямо по воде. Я подняла было руку, хотела крикнуть ему, но что-то в нем – может, наклон головы или какой-то еще намек на окутывающую его тайну – меня удержало. Хотела привлечь его внимание, но крайняя усталость и еще не выветрившаяся тяжесть в голове заставили молча идти дальше. А дальше я увидела еще кое-кого. На подстилке сидела женщина и обеими руками массировала себе виски. Я остановилась, а она поднялась, голая как правда, и вошла в волны. Было время отлива, так что ей пришлось идти довольно долго, а вода все не доходила до пояса. Странные клочковатые облака то и дело перекрывали луну, и, помню еще, у меня вдруг сердце так и упало. Шлемоглавики-то ох пошаливали тогда! Они к тому моменту уже утопили братьев Джонсонов, чуть не убили девушку с консервного завода – кто способен угадать, что еще у них могло быть на уме! Но женщина брела все дальше, все глубже уходила в черную воду, и видно было, что она их не боится – что она вовсе ничего не боится, – потому что вдруг вытянулась, подняла вверх руки и нырнула. Я помню ее скользнувшее дугою тело лучше, чем события, произошедшие вчера. На какое-то время она пропала из виду, и я не дышала так же долго, как и она. Наконец она показалась на поверхности, и я снова смогла дышать, глядя, как она плывет обратно на мелкое место. Она встала на ноги и опять принялась массировать виски. Ее волосы, намокшие и облепившие голову, понемногу распушились и стали похожи на облака, что марали собой луну. Потом она… ну, что ли, клич издала. По сей день не пойму, было ли это слово, мелодия или вскрик. Знаю только, что на этот клич мне хотелось отозваться. Несмотря на то, что обычно-то я тиха как камень. Да, Каллистия, да…
Не стану отрицать: очень она была хороша, просто глаз не отвести, и хотя то, как она зарабатывала на жизнь, мне не нравилось, она это делала так спокойно и сдержанно, что ее можно было принять за медсестру из Красного Креста. Она происходила из семьи, где все женщины были поведения весьма рискованного, но, в отличие от них, не понимала роковой притягательности золотых зубов. Ее зубы были белы как снег. Даже когда мистер Коузи несколько подпортил или, лучше сказать, положил предел невероятному их сиянию, это не нарушило очарования. Да даже и могила ничего не нарушила.
На своего мужа я могу смотреть с веранды. Чаще всего по вечерам, но и на восходе бывает, что позарез захочется увидеть плечи, окутанные пеной. Когда-то тут были плетеные кресла, в них сидели прелестные женщины, пили чай со льдом и капелькой «Джека Дэниэлса» или «Катти Сарк» [39]. Ничего этого не осталось, так что я сижу на ступеньках крыльца или стою, облокотившись на перила. Если вести себя очень тихо и слушать внимательно, можно услышать его голос. При такой мощи, казалось бы, у него должен быть бас. Но нет. У моего мужа тенор.
5
Любовник
Сандлер готов был признать – вид, он, конечно, обманчив, но чтобы так сияли глаза? Нет уж, глаза не обманут. По мнению Вайды, обмануть могло и то и другое. Но не походка: она все выказывала, с головой выдавала внука. Пусть с разных сторон, но оба сходились в том, что Роумен с кем-то познакомился, может быть, они даже встречаются. Выражения «познакомиться», «встречаться» хороши тем, что эти слова намекают лишь на обмен взглядами, беседы, может быть, на совместные прогулки. Но не на бешеные соития, от которых и приобрел мальчишка тот особенный, ни с чем не сравнимый вид, показавшийся столь подозрительным Сандлеру, и то влажное сияние глаз, которое нельзя было не опознать уверенно. Но и насчет походки Вайда была права. Роумен бросил привычку ходить крадучись, будто только что нашкодил, и выработал походку важную, стал выступать как полководец или индюк. По этому поводу Сандлер испытал сразу несколько чувств – покорность неизбежному ходу вещей, гордость за внука, тревогу, зависть – и посчитал за лучшее сосредоточиться на зависти, попытавшись как следует припомнить свою собственную юность, этот пыл, гон и ощущение полного счастья, когда удастся наконец все выплеснуть наружу. Вспомнилось собственное боевое крещение (теперь совсем уже без стыда вспомнилось), азарт и ярость, которые тогда так и не вызрели в нормальное наслаждение. А все равно завидно: ведь Роумен тоже будет лелеять в памяти этот момент, хотя кончится и у него, вероятнее всего, какой-нибудь глупостью и расстройством; но все-таки нечестно было бы взять да и развеять в нем эту иллюзию большой победы, когда она еще так свежа. Надругаться сейчас над его чувствами, стыдить его и лезть с житейскими советами, по мнению Сандлера, значило испортить, сделать извращенными его дальнейшие опыты в этой области, никоим образом не прекратив их. Поэтому он лишь следил за переменами во внуке, за появившейся вдруг страстью к гигиене, наблюдал, как хихиканье и гогот вытесняются понимающей улыбкой, отмечал в его тоне нотки снисходительности при разговорах с Вайдой. Больше всего его радовало, как сияло лицо внука, да и то новое, энергичное, что заметила Вайда в его походке, деду тоже нравилось. Оценил он и исчезновение у Роумена гадкой манеры дергать ногой и ежеминутно хвататься за ширинку жестом, в котором было больше «хочу», чем «могу». Пусть его, думал Сандлер, попрыгает маленечко, покрасуется. Иначе может кончить тем, что всю жизнь будет за бабами кобелем бегать. В вечном поиске повторения того самого-самого первого раза может пойти вслед за Биллом Коузи, проводя жизнь между колен у женщин, не в силах ни запоминать их имена, ни встречаться с ними потом глазами. Ни с кем, кроме одной-единственной. Кроме нее, как утверждал Коузи, ни одна женщина не вызывала в нем ощущения внутренней близости. Обожаемую первую жену его влечение утомляло, а притязания она находила оскорбительными. Поэтому он предпочел видеть себя таким, каким отражался в глазах других женщин – то местных красоток, то курортниц или подвыпивших певичек, чьи ухажеры не поехали с ними в нынешний тур. Так, подогревая себя и одновременно при этом остужая, он освободил жену от уроков, оставив ей право отдыхать на бесконечной переменке. Как это формулировал сам Коузи, «когда спят котятки, львы идут на блядки».
– Вы не правы, – ответил тогда Сандлер. – Львы образуют пары на всю жизнь.
– Как и я, – тихонько посмеиваясь, отозвался Коузи. – Как и я.
Может, оно и так, конечно, думал Сандлер, но наличие постоянной пары не изменило привычки Коузи вести себя по-холостяцки, и после солидных восьми лет вдовства он решил этой привычке положить конец, женившись на девушке, которую сможет воспитать под себя. Если бы оно вышло как задумывалось, быть может, Коузи ограничил бы свои рыболовные подвиги ловлей на крючок, перестав ловить на бумажник. К этому времени их совместные походы на яхте Сандлеру все больше нравились. Молодой парень (ему тогда еще не было тридцати), он не очень-то любил якшаться со стариками, но с тех пор как его отец уехал… то есть это, конечно, не заменило ему общения с отцом, но разговоры между ними потекли свободнее. Как-то раз, окунув в свиной жир комок ваты, Сандлер сказал с улыбкой:
– Меня этому отец научил.
– Вы с ним близки были? – спросил Коузи, взглянув на наживку.
– Довольно-таки.
– Он жив еще?
– Еще как. После смерти мамы они с сестренкой уехали на север. Старикам с дочерьми живется лучше. Молоденькой девчонкой проще командовать. – Тут Сандлер прикусил язык и побыстрей продолжил, чтобы загладить, если Коузи обиделся: – Я не хотел отпускать его. Пускай бы с нами оставались. Все ж таки дом, в котором мы живем, – его дом. Но он уперся, и ни в какую, хотя… у него, должно быть, на то свои причины.
