Тони Мориссон - Любовь
– Что? Сумасшедшей? Он оставляет наш бизнес сумасшедшей?
Вышло очень некрасиво, и обстановка разрядилась, только когда судья, хлопнув по столу, заверил Гиду, что никто не станет (или не сможет?) мешать ей управлять отелем. Без нее все равно не обойтись, тем более что муж отписал ей и дом и деньги. Тут Мэй вскинулась и, поправляя каску, говорит:
– Я дико извиняюсь… кому-кому?
Разгоревшийся в результате сыр-бор был более-менее интеллигентной версией препирательств, которым эти две женщины предавались всю жизнь, – одна обвиняла другую, каждая претендовала на особое расположение Билла Коузи, каждая когда-то либо «спасла» его во время какого-то бедствия, либо отвела нависающую угрозу. Единственной белой вороной во всем этом предпохоронном грае была Л., чье нормальное, приличествующее моменту молчание казалось ледяным, потому что она сидела с абсолютно каменным лицом, не выражающим ни сопереживания, ни интереса – ничего. Черпая энергию в таком явном безразличии Л., Гида кричала, что «людей с задвигами» следует ограждать от вступления в наследство, потому что они нуждаются в помощи «психиаторов». И только прибытие представителя похоронного бюро, возвестившего, что пора отправляться в церковь, удержало Кристину, уже сжавшую руку в кулак, от того, чтобы кому-нибудь врезать. Впрочем, удержало ненадолго, потому что чуть позже, стоя у могилы, она увидела фальшивые слезы Гиды, преувеличенные содрогания ее плеч, увидела, что чуть не весь город смотрит на Гиду как на единственную страдающую душу, а двух настоящих родственниц здесь только вынужденно терпят. Но окончательно Кристина разозлилась, когда пресекли ее попытку надеть усопшему на пальцы бриллианты, и тут уж она взорвалась. Руку в карман, замах – и кочетом на Гиду, но тут включилась, внезапно ожила Л., которая и завернула ей руку за спину. «Могу ведь рассказать!» – шепотом взывала она к одной, к другой и к обеим вместе. Гида, которая, как только это стало не так опасно, тоже начала наскакивать, отступила. Л. никогда зря слов не тратила. Изломанная жизнь Кристины таила много такого, что разглашать не хотелось бы. Быть людям неприятной, даже смешной – это пускай, с этим она справится. Но жалкой – нет, не надо. В испуге она закрыла нож и ограничилась свирепым взглядом. А вот Гида… Она-то почему стушевалась? Чего испугалась она? Зато Мэй сразу поняла что к чему и поспешила к дочери на выручку. Ворвавшись в круг этой кошачьей свары, она сдернула с Гиды ее капор героини «Унесенных ветром» [35] и пустила им как раз таки по ветру. Да так удачно! Чей-то хохоток открыл в пространстве-времени щель, в которую вслед за капором вбежала Гида, а Кристина за эти минуты поостыла.
Скандальное представление, во всей красе показавшее себялюбие и презрение к погребальному ритуалу тех, кто громче всех бил себя в грудь и распинался об уважении к усопшему, вызвало у людей возмущение, и они прямо об этом сказали. О чем они не сказали, так это что им, надо полагать, весьма забавно было наблюдать, как в таком краемогильном шоу сошлись столь различные головные уборы: берет, капор и каска. Но Мэй-то молодец! Сорвав с Гиды ее дурацкий чепчик, она перед всем миром развенчала, раскороновала фальшивую королеву, триумфальнейшим образом явив свою прозорливость. Да, в сущности, как и раньше – ведь она всегда не покладая рук старалась разделить девочек, даже в те времена, когда они были детьми. В пришелице инстинктивно угадала гадюку, и та действительно вползла, окрутила, сбрызнула ядом и сожрала.
Если верить письмам Мэй, то еще в тысяча девятьсот шестидесятом году Гида начала прощупывать способы, как бы упечь ее в богадельню или в какой-нибудь интернат. Но сколько бы Гида ни изощрялась – распространяя лживые измышления, обращаясь в психиатрические лечебницы за советом, придумывая, будто Мэй ведет себя безобразно, – избавиться от Мэй не удавалось. Во-первых, все видела Л., во-вторых, Гида ничего не могла сделать без сообщника, а его не было. И приходилось мириться со слепящей прозорливостью женщины, которая ненавидела ее почти с той же силой, что и Кристина. Причем война Мэй против Гиды со смертью Коузи не окончилась. Весь свой последний год Мэй наслаждалась, наблюдая, как загребущие руки Гиды мало-помалу превращаются в крылышки. И все-таки свои проблемы с Мэй Гида урегулировала умно, потому что умная мысль, не туда направленная, это все равно умная мысль. Кроме того, теперь Л. рядом не было. Опять же и больницы стали сговорчивее. А там, если подмазать, глядишь, и сообщник найдется.
Бедная мамочка. Бедная, бедная Мэй. Чтобы не сойти с круга, не сдать последних позиций, только и сумела выдумать, что повсеместное, всеобщее коварство и измену. Муж умер; отель остался, но рушится, управляет им ненавистная обезьяна, а человек, которому всю жизнь рабски служишь, тебя не замечает, и даже дочь покинула ради каких-то завиральных идей, да и соседи давно смеются… Ей просто не осталось места в жизни, которая так закруглилась – ухватиться не за что. Она поняла это в том смысле, что, видимо, ей объявили войну, – и ушла в глухую оборону. В блиндажи и бункеры собственной постройки. В траншеи, прорытые у сторожевых костров на диком бреге. Этакий чуждый, непонятый разум, управляющий лишь собой, сам себя загоняя в угол. Теперь, когда Кристина об этом впервые всерьез задумалась, собственное беспорядочное прошлое предстало ей как производная лени, в особенности эмоциональной. Она всегда считала себя жесткой, активной, сильной, но, в отличие от матери, была не более чем машиной, которая рычит или стонет, в зависимости от того, какую водитель воткнул передачу. Всего-навсего.
Теперь мой муж – океан. Он знает, когда взреветь, выгнув спину, а когда притихнуть и спокойно понаблюдать за своей женщиной. Бывает, он хитрит, но не предаст, в нем нет вероломства. Зато есть душа, глубокая и страдающая. Я уважаю его и все о нем знаю. Такое понимание приходит только с опытом, а опыта я набралась с мистером Коузи предостаточно. Можно сказать, мысли его читать научилась. Не сразу, конечно. Когда я поступила к нему работать, я девчонка еще была, а он взрослый мужчина, обремененный сыном и больной женой, которой нужен уход в любую минуту дня и ночи. Он произносил ее имя - Джулия - таким голосом, что сразу чувствовалась вся его нежность к ней, вся нежность и мольба о прощении. Когда Джулии не стало, их сыну малышу Билли, было двенадцать, и хотя мне самой было всего четырнадцать, мне даже в голову не пришло, что я могу не остаться и не принять на себя заботу о них обоих. Только такая широкая душа, как у него, могла вмещать столько заботы о жене, да чтобы после этого там еще оставалось место. Когда Джулия Коузи умерла, мистер Коузи перенес все свои чувства на сына. Слава богу, мальчик был наделен интуицией, с помощью которой умные дети умеют поддерживать интерес к себе со стороны взрослых. Делают не то, что им говорят, а то, что от них хотят на самом деле. Папочка может сказать: «Ну-ка, давай покажи, как ты научился защищаться!», а на самом деле говорит: «Не позорь меня, скорее дай мне тебя победить». Или такой вариант: он говорит «я объясню тебе этот мир», а понимать это надо как «я боюсь тебя до смерти». Не знаю уж, какие слова в таком роде говорил сыну мистер Коузи, но, что бы он ни говорил, малыш Билли понимал это как «будь тем, из-за кого мне стоило бы вставать по утрам; заставь меня, случайно на тебя глянув, разинуть рот». Так что, хороший он сын или очень плохой, большого значения не имело. От него требовалось удивлять, привлекать внимание. Подозреваю, что выбор в пользу добра он сделал чисто случайно. И мистер Коузи был доволен всем, что бы малыш Билли ни сделал и ни сказал. Осыпал его деньгами и везде брал с собой. Какой они, должно быть, были чудной парой: мальчишечка весь в папу – прямой пробор и бейсболка точь-в-точь как у отца. То они вместе у парикмахера – один сидит, стрижется, другой откинулся в кресле, занят чинной беседой с ожидающими клиентами; то сидят высоко на трибуне, вместе с народом – смотрят игру наших «Орлов»; вот, расположившись на складных стульчиках, наблюдают соревнование уличных певцов; или сидят за маленькими столиками тех местных баров, где выступают самые талантливые музыканты. Ночевать порой оставались в меблированных комнатах, а иногда стучались в первую попавшуюся дверь. Мистер Коузи говорил, что хочет, чтобы малыш Билли видел, как радуются люди, достигая в своей работе совершенства, поэтому они ездили на Пердидо-стрит слушать «Кинга» Оливера [36], в Мемфис смотреть игру «Тигров», а в Бирмингем - «Баронов» [37]. Смотрели, как повара выбирают на рынке продукты, как прямо на лодках сортируют устриц, как работают бармены, мошенники от бильярда, карманники и тамбурмажоры. Все было поучительно, все становилось уроком, когда преподавал человек, гордый своим мастерством. Мистер Коузи называл это реальным училищем жизни, но по мне, так это больше напоминало прогулы – по крайней мере тех уроков, что предписывал ему посещать его собственный отец. Этакое манкирование школой старого Дарка.
