Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма
— Она была принцесса, — кричу я, хватаю вазу и швыряю через перила. — А вы все dumme Schweinhunde[98]. Я вас ненавижу.
Бегу обратно в комнату за Лотти и крепко прижимаю ее к себе. Это она придумала — зажечь свечи и подпалить занавески.
Семь
Проснувшись после очередной беспокойной ночи, Йозеф подумал, что бродит по дремучему темному лесу из сказок и куда б ни шел — лишь блуждает впустую. Или почти впустую… Образы, явленные в неупорядоченном повествовании, содержали материалы, совершенно не подходящие для детских сказок на ночь. Во снах он извивался в роскошной зелени или же, опутанный складками бархата цвета плоти, всем телом пылко выражал все тайные желания, о каких ни за что не скажешь вслух. Матильда не раз и не два отвергала его. Лили — нет, и они лежали вместе среди благоуханных весенних цветов на лесной поляне.
Холодная колбаска и тепловатый кофе поутру умерили его воспоминания. Ненадолго он обратился мыслями к другим обитателям своих сновидений: его пятеро детей проходили мимо сцены его разврата, иногда в виде малышей, иногда — уже взрослыми людьми, задерживаясь поглазеть, лишь когда возникали в образе подростков; коллеги — то приближаясь, то удаляясь, поджав губы, отводя глаза; его отец — иудейские черты его невероятно преувеличены, он трясет осуждающим перстом, в третий раз в жизни Йозефа угрожает выпороть его; Großmutter[99], потрясающая державной деревянной поварешкой; а еще — белая тень, источающая меланхолию, возможно — его мать. А Лили? Даже в полной самозабвенности Лили смотрела им всем в глаза и продолжала улыбаться. Йозеф цеплялся за ее бесстыдство, как утопающий за соломинку, через которую, как ему казалось, даже погружаясь с головой под воду, в самый черный ил, он мог бы дышать. А теперь уныло размышлял о персонажах мидрашей: о mazakim, ночных демонах, о суккубах — прекрасноликих всех без исключения…
Йозеф резко одернул себя. Мысли, недостойные современного образованного человека, ученого, новатора. Отбросив утехи ночных фантазий, он вернул себя к размышлениям о медицинском состоянии пациентки. Молчание Лили, ее неохотные ответы на вопросы — если не считать бессмыслицы или обрывков доморощенной философии — в сочетании с недостатком знания о ней, за вычетом немногочисленных фактов, связанных с ее обнаружением, изначально бросали ему захватывающий вызов. Теперь же, из-за неспособности двинуться в излечении дальше, он мерил шагами комнату и дергал себя за бороду. С любой болезнью — как и с преступлением, а тут одно, возможно, последовало за другим — требовались некое исключение и дедукция. Йозеф улыбнулся. В этом он не слишком отличался от знаменитого сыщика, придуманного Конаном Дойлом, которым так увлекалась Матильда. Улыбка умерла у него на губах. О жене он думать не станет. Тем не менее даже Шерлоку Холмсу требовались какие-никакие улики, чтобы основывать на них свои рассуждения. А тут — ничего, если не считать следов нападения и отсылок к чудовищу-мужчине, вероятно — воображаемому и уж точно преувеличенному, ибо как может сохраниться очарование, подобное ее, окажись оно в тенетах зла? Но Лили не просто с неба свалилась. Разумеется, если она из привилегированных слоев, ее могли держать дома и тем скрывать ее истерию от мира. Некоторые факторы натолкнули его на мысль, что последнее маловероятно, если только она не чья-нибудь юная злосчастная жена. И все же, жила ль она прежде в роскошном особняке или в скромной квартире, упрятана была в монастырь или в тюрьму — да пусть даже заточена в этом проклятом клубе, — кто-то в Вене должен хоть что-то знать.
— Etwas Neues kann man nur finden, wenn nab das Alte kennt, — пробормотал Йозеф. Нечто новое можно обнаружить, если знаешь хоть что-то из старого. Да, верно. Беньямин мог бы удвоить усилия, продолжить служить своему хозяину глазами и ушами и обнаружить это старое. Йозеф все еще не желал выходить в свет, а еще более не хотел разбираться почему, попросту говоря себе, что возникнет слишком много вопросов, отчего он вернулся из столь долгожданного отпуска один; слишком много будет многозначительных взглядов. Он осмотрел стол и завтрак на нем с отвращением и подумал, не удастся ли ему замаскироваться так, чтобы проскользнуть, глаза долу, в кафе «Музей». Вряд ли, поскольку часть удовольствия от времяпрепровождения в новом заведении Адольфа Лоза[100] — в открытую разглядывать чистый яркий интерьер и внешнее убранство кафе: почти эстетическое отрицание всего, если сравнивать с живописными соседними зданиями Сецессиона, — а заодно и предвкушение компании лучших венских художников и интеллектуалов. Йозеф воткнул нож в колбаску и угрюмо предался домашнему завтраку.
Когда несварение несколько успокоилось, он отправился искать Лили, но обнаружил только Гудрун, перебирающую горы старых газет, — она клеила вырезки в массивный альбом, последний том из нескольких. Это развлечение занимало ее, сколько он ее помнил, а ее эклектичные вкусы уже стали тихим семейным анекдотом. Страницы, вырезанные из старых рассказов в картинках, боролись за место с религиозными текстами, с Partezettel — ничто не может сравниться в очаровании с полными обожания некрологами ненавидимых усопших, — а также с кричаще оформленными пакетиками из-под семян, кои перемежались фигурно вырезанными херувимами, букетиками цветов и девизами, сентиментальными девочками в обнимку со спаниелями или мальчиками с волчками или обручами. Обретались тут и многие рисунки детей Йозефа — столь невинно точные: вот уютно располневшая Матильда; его бывший протеже, Зигмунд Фрейд, едва различимый в сигарном дыму, а вот и бедный Großvater[101], мучительно похожий на крокетные воротца. Нашелся даже рисунок его самого: они идут с добрым другом Эрнстом Махом[102], своими выдающимися бородами вперед, и машут руками, обсуждая какой-то путаный философский вопрос связи равновесия в обществе в целом и у отдельных индивидов, по их независимым открытиям, на примере жидкости в сообщающихся сосудах. Йозеф хорошо помнил тот вечер. И Дора, несомненно, тоже — она подошла слишком близко к рою свирепых пчел. Бедная девочка, хотя следом за одной пыткой подоспела вторая: ядовитые жала извлекали несколько часов, и лишь после этого отравление прекратилось; Дора терпела до последнего — не издала за все время ни звука.
Йозеф вытянул шею посмотреть на разворот альбома: реклама — какая-то хваленая безделица для полировки мебели, на вырезке две опрятные служанки натирали лицо сияющей полной луне — почти заслоняла собой листовку, приглашающую на пятую выставку «Венского Сецессиона». Напротив располагалась вырезка с историей про Макса и Морица в картинках, творенье Вильгельма Буша[103], чей интеллект, по мнению Йозефа, жестоко недооценивали, хотя его остроты быстро становились пословицами. Ах эта мудрость придворного шута. «Vater warden ist nicht schwer, Vater sein dagegen sehr, — язвил Буш. — Чтоб стать отцом, не надо быть молодцом, а вот быть им — трудности налицо».
Все это, впрочем, принесло Йозефу некоторое облегчение, поскольку главный интерес Гудрун заключался в собирании жутких сообщений в прессе, мерзких слухов о Люгеровых войсках «амазонок» — так называемом гареме его сторонниц, об интригах, двоеженствах, скандалах, убийствах, грубых ограблениях, изнасилованиях, драках и поножовщинах в деталях столь зверских, что Матильда некогда запретила детям листать этот альбом.
— Вы, как я погляжу, по-прежнему следите за барометром, — сказал он с улыбкой.
Гудрун перестала тасовать свои находки и глянула на Йозефа.
— Можете смеяться, герр доктор, но эти страницы — богатый источник данных о температуре в Вене. И она бурлит, скажу я вам. Вскипает. Небеса всем нам в помощь, чтоб не закипело по полной.
— И впрямь, — сказал Йозеф, сменив улыбку на нечто похожее, он надеялся, на выражение серьезнейшего интереса. Гудрун перелистнула несколько страниц назад.
— Вот, допустим, эта несчастная, Мари Киндль, которая себя убила…
— А, да, в прошлом году, повесилась в окне кабинки «Райзенрад». Ужасный поступок — там, где гуляет столько молодых семей…
Заметив, как нахмурилась Гудрун, он умолк.
— Фрау Киндль совершила самоубийство, повесившись на чертовом колесе, чтобы привлечь внимание к глубине нищеты своей семьи, герр доктор. Это жест отчаяния, и с этим вы, я уверена, согласитесь. В этом городе богатые богатеют, бедные беднеют. Некоторые могут себе позволить кататься на каруселях, а другим не хватает хлеба детям в рот положить. Ничего хорошего из этого не выйдет.
— Разумеется, — отозвался Йозеф с беспокойством. — Но все же в Вене существуют различные попечительские общества…
— Вскипает, говорю вам, и огонь постоянно поддерживают. Если произойдет то, чего некоторые из нас боятся, тогда и самые почтенные дома вроде нашего не избегут последствий. Особенно теперь, когда мы уж открыли дверь беде. — Она понизила голос: — Я видела мужчин, ошивающихся без дела прямо на этой улице. Да-да. На углу последние сутки стоит мужчина и следит за этим домом. Клянусь, кто-то шел за мной до рынка. А прошлой ночью я обнаружила кое-кого у боковой двери. Взяла кочергу и пошла его выпроводить — Беньямина-то не сыщешь, когда он нужен, как обычно, — так этот субчик сделал вид, что он от дождя прячется. Чепуха, конечно: взрослый детина, а боится легкого ливня. Уверена, у него что-то другое на уме было. — Гудрун умолкла, скривив в отвращении рот. — Может, это из бывших… знакомых Лили.
