Лексикон света и тьмы - Странгер Симон
Сколько они уже едут? Четверть часа? Час? Гершону надо помочиться, но придётся терпеть. Проходит ещё вечность, и грузовик тормозит. Они доехали до парома? Пульс стучит в ушах, дёргается в животе, сливается в слаженный ритм, бесперебойно производимый жизнью из поколения в поколение. Ровное биение, толчками передающееся от матери ребёнку, оно не прерывается веками и тысячелетиями с тех самых пор, когда забилось первое в мире сердце. Стучащее пульсирование жизни.
Гершон слышит, что мотор поёт свою песню всё тише и наконец замолкает совсем, машина останавливается. Кто-то что-то кричит, но это не шофёр, и язык не шведский… или всё же он? Или немецкий? Да, немецкий.
Снова хлопает дверца. Солома колет щёку, веки, а одна соломинка щекочет нос. Рядом с машиной идёт разговор. Сначала солдаты спрашивают шофёра, куда он едет. Потом требуют:
– Steuern die Last. Kontrollere lasten.
Гершон слышит, что кто-то роется в сене, инстинктивно зажмуривается и думает, что вот всё и кончено, сейчас они доберутся до него. Потом что-то говорят по-немецки, но слов он не разбирает. Неужели они нашли Якоба?
Он вслушивается, но – тихо. Солдаты замолкли. Только чавкает глина. А потом вдруг что-то со свистом втыкается в сено. Вилы? Ружейный штык? Слышится жжух, это из сена выдернули то, чем в него тыкали.
«Что за бред, везти сено через границу, зачем оно там нужно?» – думает Гершон, когда металл снова прорывает сено, чего ж он раньше не спросил? Это же какая-то невообразимо дурацкая придумка. С какого перепугу кто-то повезёт сено через границу? Неужто кто-то поверит, будто в Швеции нет травы, которую любой хуторянин может сам накосить?
Жжух. Голоса, на немецком. Слабое шевеление сена вокруг него.
Он сжимается, пытаясь стать невидимым. Почти не дышит, зажмурил глаза. Его могут зацепить в любую секунду. Сможет он не шелохнуться, если вилы проткнут бедро? Грудь? Щёку?
Жжух.
Жжух.
Жжух.
Жжух.
Что-то жёсткое проходит прямо над коленом, трава вокруг коленной чашечки жмётся к ней. Потом железо со звяканьем стукает о пол грузовика, рядом с его ухом. Третий удар приходится в руку, около локтя. Он не такой силы, чтобы прорвать кожу, но достаточно болезненный. Чувствует ли это солдат? Что его движение застопорилось, потому что железо упёрлось во что-то неподатливое? Проходит секунда, металл тяжело проворачивается пару раз, подцепляя кожу. Потом предмет выдёргивают из сена, и Гершон слышит, как кричат: всё чисто, пусть заезжают на паром.
Спиной Гершон чувствует, что мотор завёлся. Они едут. Ему хочется орать от радости, плакать от облегчения, но ни того, ни другого он не делает. Просто лежит с закрытыми глазами, ему очень надо по малой нужде, и саднит разорванная металлом кожа на руке.
Паром покачивается на воде, гудение корабельного двигателя отдаётся в теле. Звук становится громче, как если бы включили задний ход, потом они легонько стукаются одним боком, наверно, швартуясь. Всё тянется страшно медленно. Голоса и крики. Открывается металлическое заграждение, они едут, сердце бьётся у Гершона в горле. Разве они ещё не приехали? Что происходит, думает он, отмечая малейшее движение грузовика. Внезапно он наезжает на кочку, и Гершон валится в сторону. Потом машина тормозит и останавливается. Выключается мотор. Гершон лежит, не дыша, боясь, что сейчас снова будет проверка. Потом он слышит, что можно выходить. Гершон садится, сметает с лица солому и вздрагивает при виде пистолета в руке шофёра. Он собирается их ограбить? Или он и есть тот самый двойной агент, о котором давно ходят слухи?
– Вылезайте! – кричит, повернувшись к нему, шофёр.
Только теперь Гершон встаёт в полный рост, оглядывается и убеждается, что да, они здесь одни. Нет ни других грузовиков, ни немцев, уже поджидающих их, чтобы депортировать в концлагерь или просто разделаться с ними тут же, в лесу.
Они стоят на лесной дороге, кругом ёлки и сосны. Якоб выглядит смешно и нелепо с шапкой в руке и морковной головой, полной сена. Гершон не может сдержать смех, и пианист тоже хохочет.
Гершон вылезает из грузовика, отряхивает брюки, ноги точно уснули от долгого лежания.
– Идите в ту сторону, – говорит шофёр. – Метров через двести будут перекрёсток и указатель, это уже Швеция.
Пианист и трое других жмут шофёру руку. Гершон и Якоб благодарят: спасибо, спасибо, спасибо. И они уходят. Гершону хочется побежать, но он сдерживается и шагает чинно. Оглянувшись через несколько метров, видит, что шофёр снова сел в кабину. Дорога заворачивает, и они выходят на проплешину, деревья здесь вырублены. На развороченной земляной ране стоит указатель «Государственная граница Швеции».
Якоб переставляет ногу через невидимую границу и хитро улыбается. Гершон тоже переходит границу, смотрит, точно ли он на другой стороне, чтобы уж никаких сомнений. А потом брат кидается ему на шею, и Гершона внезапно отпускает, и он начинает смеяться. Смеётся себе и смеётся, а щёки у него всё мокрее и мокрее от слёз. Им удалось. Они в безопасности!
И как Ивар Гранде, первый заместитель Риннана с мая сорок второго года, когда он присоединился к банде. Рослый, атлетического сложения. Он развёлся, влюбившись в Китти Лоранге, впоследствии Гранде: она взяла его фамилию, когда они позже официально сочетались браком. Ивар легко вызывал в людях доверие, о нём пишут как о крайне эффективном внедрённом агенте. Высокий, обаятельный, уверенный в себе.
Он был из тех, кого провожают взглядами и к кому автоматически прислушиваются. Риннан тоже заметил, что в банде народу важно мнение Гранде по любому вопросу, хотя командир здесь он, Риннан. Проблема стояла, пока не решилась. Пока Риннан не сумел перевести Ивара Гранде в Олесунн. И почти сразу его застрелили. Китти Гранде, овдовев, тут же ушла из банды.
И как Интервью. В 1946 году один из трёх экспертов-врачей, участвовавших в процессе над Риннаном, сказал в интервью NTB, норвежскому телеграфному агентству, следующее:
Нет никаких сомнений в том, что Риннан имел необычайно сильную власть над своим окружением. У меня было с ним несколько бесед, и я не стыжусь признаться, что я на себе почувствовал, как он умеет внушить что-то. Как собеседник он производит сильное впечатление, интеллект у него выше среднего. То, что при таких данных он превратился в злодея и преступника, объясняется его серьёзными отклонениями в эмоциональной сфере. Но я не думаю, что в его власти над людьми есть нечто патологическое.
И как Июнь и остальные летние месяцы, которые ты проводишь в Северной Норвегии, работая переводчиком для пленных русских. Ты объясняешь им, как делают заграждения от снега, какой высоты они должны быть. Участвуешь в переговорах о длине рабочего дня и о пропитании. Живёшь и работаешь под никогда не темнеющим небом и полуночным солнцем, освещающим худосочные ландшафты – каменистые поля да осыпи. Русские строят заграждения, а в глазах у русских страх, и он отражается в твоих глазах вопросом, что сделают с тобой немцы, когда потребность в тебе отпадёт. Ты отгоняешь зудящих над ухом комаров, ешь водянистый суп и каждый вечер думаешь о том, что с твоей семьёй. Наступает осень, начинается октябрь, и вдруг тебя отправляют обратно, в Фалстад. Ходят слухи о чрезвычайном положении, об операции против Сопротивления, и ты смотришь на пейзажи норвежского Севера из окон разных машин и поездов. Равнины, покрытые травой и вереском, распластанные карликовые берёзы… но вот уже появляются ели, поначалу хилые и одиночные, они возникают всё чаще, сливаясь в ельники, которые, по мере приближения к Тронхейму и лагерю, становятся всё гуще и гуще.
Й
Й как Йоссинговцы, обиходное название участников Сопротивления в противовес квислинговцам. Оно связано с фиаско немцев в Йоссинг-фьорде в феврале сорокового года, когда на немецкий военный корабль высадилась абордажная команда и освободила триста британских военнопленных; возможно, именно этот инцидент подтолкнул немцев к оккупации Норвегии в мае того же года.
