Оставь надежду... или душу - Ним Наум

— Успеете еще два свои пуда выпить, — медленно процедил Квадрат.

— Разве это будет тот чай? Теперь с каждым глотком этого чая я буду проглатывать горькие сожаления и буду думать себе: зачем ты, Малхаз, столько ждал? почему сто лет назад не открылся этому человеку? ты — гордый человек, он — гордый человек, вы могли сделать гордую семейку гордых людей. Я буду спрашивать себя: почему, Малхаз, этот удивительный человек, почти откинувшись, растоптал свое гордое одиночество? И я не найду ответа.

— Слепень, в отличие от нас всех, смотрит в будущее, — хмыкнул Славик. — В двухтысячном каждой семейке отдельную хату дадут.

— Так это ведь глав-козел обещал — для своих только, — ответно торкнул Слепухин Славика.

— Завязывайте, — бросил Квадрат. — Для дела собрались.

— Значит так, — Малхаз будто бы смахнул пылью весь предыдущий треп. — Все, что можно было, — выудил. Влепили Павлухе по просьбе отрядника пятнашку за отказ от работы. Он — хозяину: «Пиши, что отказ в две смены пахать, иначе — голодаловка». Хозяин — Красавцу: «Забирай и обломай». Красавец Павлуху закрыл в пустую 05, чтобы, значит, о голодовке в зоне раньше времени не узнали, и — морозить. Павлуха держится. Красавец говорит, что бросит его в 03. Назавтра Павлуха вскрыл сонник. Побывал он в 03 или до этого сонник вскрыл — неизвестно. Никто ни слова — как воды в рот, даже фельшер — ведь зек, понимать должен — лепит чернуху, он, видишь ли, не в курсе.

— А про 03 узнал?

— Даже медицинские карточки листал на них. Сидят там два петуха, подельники по групповому — малолетку трахнули. Говорят, из себя — бычины, один в одного. Пришли этапом два месяца назад и до звонка по полгода всего. Красавец сразу по приходу их подвязал. Они по его указке — беспредел, а он их содержит в подвале до звонка… Такое, значит, кино…

— Как Красавца перевели подвалом заправлять, душняк пошел плотный, — вставил Слепухин.

— Он из нас себе капитанские погоны выкусывает и, на него глядя, остальные пасти щерят, чтобы не отстать, — подбросил Славик.

— Ваши открытия козе понятны, — хмуро остановил Квадрат. — Не порожняки пришли гонять. Ты метрики этих петухов знаешь? — уточнил он у Малхаза.

— Не хуже своих.

— Решать надо, мужики.

— Реша-ать? — протянул Савва. — Да ты ведь решил все, еще когда с отрядником штырил. Или не так? И я решил, когда отрядник щенка своего пользовать привел. И он решил, когда обещал меня из моей будки выкинуть и, если не образумлюсь, Красавцу доверить мое перевоспитание… Все все решили — чего ж дуру гонять?

— Куда ты тянешь, Савва? — зашипел Квадрат, — чтобы я свою башку и пасть сунул невесть за что? Чтобы я этим овцам, — он мотнул головой куда-то вглубь барака, — помог залупнуться и крайняком пошел? Так еще хуже будет. Что мы можем?

— Ну, можем всякое, — вставил Долото и продолжил раздумчиво. — Если дружно — можем одно, и есть надежда; если каждый за себя — можем другое и почти бесполезно, но кое-что можем, пока у них мандраж не прошел.

— Вот пока у отрядника очко играет, я и нажал на него: ларек, посылки, свиданки да и на работе чуток послабят с перепугу…

— Маловато сторговал на Павлухиной голове… — съехидничал Савва.

— Не так уж и мало, Савва. Павлуха мой башкой своей фортку-то толканул, приоткрыл, переполошил волков, фасон стараются держать, но трухают. Теперь немного вздохнем. Чего ж зарываться и рисковать тем, что Павлуха сделал? Авось и не захлопнется пока фортка-то? Может, допрут, что им это тоже не в масть?

— Чтобы не захлопнулось, кость подставлять надо, а не «авось» твое.

— Каждый за себя, — засверлил Малхаз в Савву искрученными акцентом словами. — Почему я свою кость подставлять должен? Почему я этих овец защищать должен?

— А если — тебя к Красавцу, а он — в 03?

— Меня? Красавец еще долго подумает, и отрядник — два раза подумает, и петухи из 03 — они три раза подумают, а потом сами из хаты вылетят. Я на месте Павлухи прежде своих сонников много чужих искромсаю. И братья у меня на воле — дай Бог. Меня? — они еще пять раз подумают…

— Подожди, Абрек, — остановил Долото (ни тени насмешки, а одна лишь почтительная уважительность), и Малхаз остыл. — На, а если бы Квадрата в БУР, не дай бог, конечно, или еще куда, и ты бы рулил здесь, и, значит, решал не только за себя, но и за этих… овец? и за тех, кто уже в подвале?..

— Тогда — другое дело, — Малхаз сильно растерялся. — Не знаю, Максим. Тогда — трудно… Такое кино…

— Голодовка Павлухи им все карты путает, — рассуждал Долото, — скрыть ее трудно, врачи все знают, да и не только врачи, значит, будет проверка какая-то, чтобы нашими словами все это дело похоронить. Чтобы мы подтвердили, что не было работ в выходные и в две смены, что Павел от обычных работ бастовал и, значит, наказали его правильно, а голодовка его — необоснована, ну и так обо всем. Все дело в том, что мы говорить будем при проверке этой…

— Ты их всех научишь, что ли, что говорить?

— Не наседай, Квадрат, всех и не надо.

— А ты, Славик, что тишком примолк?

— Я ж — козел. Что меня слушать?

— А по делу?

— По делу, так Долото вроде прав. Упереться надо, пока совсем кровь не выпили. Но ведь мои слова мало весят — мне всего-то два месяца до звонка, но одной ноге простоять можно, даже и в БУРе. Ну, а если бы трубить и трубить еще — честно говоря, не знаю, что бы я сам выбрал, но душа все равно бы просила — упереться.

Кто-то покашливанием предупредил о себе.

— Максим, — тихонько издали позвал завхоз, — там тебя петушок этот ждет… твой который…

— На, передай ему, — Максим достал из кармана пачку сигарет. — Нет, не надо — я лучше сам.

— Долото под пресс всех тянет, — лениво и вроде равнодушно начал Квадрат. — Пускай каждый проверкам ихним отвечает как умеет, а сговариваться незачем. Гусей дразнить — дохлое дело. Валить на Павлуху никто не станет.

— Кто не станет, а кто — как умеет, — высморкался Савва (высморкался шумно и демонстративно, мол, сморкал я на весь ваш базар).

— А Максимка-то вон как даже умеет, петушок у него — ой, какой, — поцокал Малхаз и прищелкнул пальцами.

— Окстись, Малхаз, — попытался окоротить его Савва, — он же убогенький.

— Глухой-немой? А зачем с ним разговаривать? Кто же с петушками разговаривает?

Слепухин видел этого «обиженного», который иногда часами выстаивал на морозе, дожидаясь Максима, потом брал у него, что тот давал и сразу же уходил — равнодушный и вроде насквозь замороженный: эдакий хрупкий забледыш, пацаненочек с огромными глазищами.

— Ну так до чего мы добазарились? — Максим усаживался на прежнее место.

— Тут думаем себе: «Куда Максим петушка долбит?» — засмеялся Малхаз. — Почему Максим такой таинственный? почему не расскажет друзьям про своего петушка? Может, друзья тоже интересуются петушка долбить?

— Ну ладно, — Славик поднялся, — вроде каждый остался при своем и каждый решает за себя. Если так — то пора спать.

— А ты не интересуешься про петушка? — по голосу угадывалось, что Максим озлился нешуточно. — А то послушал бы… как раз к нашему разговору история. — Долото говорил уже спокойней. — Не слышал я, чтоб зеки по доброй воле в косяках своих кололись, но я про себя приколю, если вы не против?..

Слепухину стало неловко и, скрывая неловкость, он потянулся к сигарете. Славик сел, видимо, тоже не зная, что лучше делать в нелепой ситуации, Савва попытался встать, но Максим удержал его.

— Было это, как говорится, давно, но, к сожалению, и вправду было. Шел я этапом через Волгоград. Попало под очередной съезд, и по поводу запланированного ликования и повышенной бдительности этапы все заколдобило. Подобралась у нас хата путевая, мы и взялись качать права. Всей хатой три дня голодуем, что само по себе куда полезнее, чем их помои, но и свое все подчистили уже до крошечки. Является на четвертый день к отбою самому подкумок тамошний — малорослый албиносик, розовый, ресниц не видно, глазки пустые до дрожи. Как водится — руки за спину, пошли. Притопали вниз в подвал, а подвалы там еще от царских централов сохранились — теперь так не строят: потолки сводчатые и по дверным проемам видно, что стены — метра полтора. Завел в хату и сообщил: «Кричать здесь можно до посинения — никто не услышит, а выйдет отсюда только тот, кто скажет про себя: «Я — дерьмо», потому что дерьмо вы все и есть, — спокойненько так говорит. — Ну, нет желающих? Так я и думал, значит, переселяемся сюда». Потом привел бригаду, вроде для шмона: раздели нас, шмотье унесли и оставили голышом, а последним аккордом — облили всю хату водой, а в хате кроме камней — ничего, даже параши нету. Выяснилось, что температура сильно ниже ноля, чего мы в запарке сразу не заметили — вода замерзла. Ночка была та еще… бред сплошной… начались и бредовые разборки, кто, мол, непременно, скурвится и скажет, что велено. Как водится, про кого-то решили, потом про другого и — пошло. Били зверски и на ходу зверея. Я вроде и совсем спятил — не вмешиваюся ни во что и все вдоль стен торкаюсь… Психоз — это не передать, страшная штука. Как-то пережили мы эту ночь. Короче говоря, стали утром выводить по одному, а обратно не возвращают. Выведут, потом — провал, вроде вечность прошла и — следующего. Вывели и меня. Альбиносик этот и два мордоворота в старшинских погонах… Трясусь до психа — холод, голышом, вообще все это — трясусь без удержу. Подвели меня к соседней хате — дали заглянуть: вроде комнаты общежития, только с теми жи страшными сводами, и четверо раскормленных лосей кайфуют там при полном достатке и в тепле. «Эти, — говорит подкумок, — для того и спасены от вышки, чтобы помощь нам оказывать». Дали и следующую осмотреть — обиженка страшнячья: видели, как в сортире уличном черви в яме копохаются? — вот похоже. В общем так: делаешь, что велено, — забираешь шмотье и наверх в этапный продол, не делаешь — сначала в пресс-хату, потом из нее — в обиженку, ну и старшины-кабаны наготове уже… Такое вот, как говорит Малхаз, кино… Про расписочку тоже не забыли, мол, к администрации претензии ни-ни… А в хату свою я не попал — раскидали нас по разным этапкам, скричались потом, узнали кого-куда… Так вот, про мальчишечку этого глухонемого никто и не вспомнил, а подкумок — тем более не допер, чего это он молчит да глазами лупает. Вот и протащили его через все. Я его только в этапном отстойнике увидел, когда петухов затолкали. Ну и дальше, оказалось, в одно место идем…