Оставь надежду... или душу - Ним Наум
— Шконку занять? — уточнил Слепухин, прихлопнув ладонью рядом с собой.
— И шконку тоже.
— Я, конечно, с удовольствием.
— Ну тогда устраивайся пошустрей.
Слепухин чуть было не сорвался с места, но утихомирил себя, подловив насмешливый взгляд Квадрата.
— Эй, — выглянул он в сквозной проход, — кто там поближе?! (не слишком нахраписто, но — твердо) — шныря кликните!
— Вроде готово, — Квадрат, сняв с чаплака крышку, принюхивался.
— Барахло мое — в матрац и сюда, — объяснял Слепухин шнырю, и после маленькой паузы, — будь добр… Постой, куда же ты? эту постель убери.
Квадрат снова прикрыл чаплак и лег, чтобы не мешать, а шнырь уже приволок весь слепухинский скарб.
— В тумбочке место есть?
— Найдется.
Слепухин быстро растолкал разную мелочевку по ящичкам громадной тумбочки, сделанной по заказу — шкаф какой-то, комод двухспальный; оправил одеяло и закурил, с трудом удерживая уползающие в радостную улыбку губы.
Гугукнула два раза балда, и шнырь заорал на весь барак: «Пятый отряд — отбой!» Скрип шконок и пальм, гомон, кашель — все барачные шумы вспенились и тут же опали к ночному ровному гудежу. Погасли яркие светильники по проходам, и вместо них наполнились желтком маленькие лампочки на стенках, ожили тревожные тени на потолке, обозначились пустые провалы окон и раздвинули тесный барак: заподмигивали снаружи фонари зоны вперемежку со звездами, и поползла в духоту через пустые окна непроглядно темная ночь.
— Звал? — в проходе неслышно обозначился Долото.
— Присаживайся, — Квадрат подвинулся на шконке и передал Максиму кружку.
— Классный чифирек! — кружка перешла к Слепухину.
— Квадрат, — в проход всунулся завхоз, — ты извини, конечно, но сегодня в наряде Проказа.
— Пусть там стоят на пике… Поминки у нас.
Завхоз отступил и исчез, и почти сразу же втиснулись еще двое гостей.
Слепухин сдвинулся, уступая место на шконке, и кружка пошла по большому кругу — неторопливо, чинно выблескивая бочком в слабом отсвете упрятываемой в кулак сигареты.
Глаза уже привыкли к затемненности закутка, тем более, что из окон, оказывается, не только темень ночного неба вползала в барак, но и холодная белизна снега.
Рядом со Слепухиным сидел Славик, а за ним, у прохода — дед Савва, оба ни на кого не похожие и по-разному на всю зону знаменитые.
Как ни был радостно вздернут Слепухин негаданной переменой своей судьбы, но и его проняло настороженностью и чуть ли не враждебной даже настороженностью этого ночного чифирного круга. Похоже было, кроме Слепухина, все знали, для какого дела они собрались, и заранее уже ощетинились, изготовившись к этому делу. Что-то Слепухин прохлопал, копаясь в тоскующих своих внутренностях, и теперь никак не мог ухватить ситуацию, впрочем, и не старался особо — им теперь с Квадратом в одной упряжке, и, на Квадрата глядя, он тоже чуть ощетинился изнутри к этим трем: «авторитеты-то они авторитетные, головы-то они умные, но каждый со своим личным заскоком, в каждом свой чудик сидит да и живут наособняк и по-своему каждый, а рулит в отряде его семейник Квадрат, а не кто-то из них, пусть хоть у них семижды семи пядей на лоб»…
И чифирек закончился уже, и отхвалили его как положено… покурили…
Квадрат погнал шныря еще с одним чаплаком и по обязанности хозяина первый потянул ниточку разговора — дальнюю и случайную.
— Что, дед, прибавилось в твоем букваре мудростей? — затянул узелок и передал Савве.
— А как же, — подтянул дальше Савва (немного сильнее, чуть понапористей), — хочешь послушать?
Саввин цитатник был известен всей зоне и даже хозяину, и, говорят, хозяин иногда вызывал деда и полупросил, полуприказывал, а дед с охоткой изрекал; бывало — хозяин похохатывал, бывало — хмурился и изгонял Савву, однажды и на кичу закрыл — так говорят. Точно было то, что Савву старались не трогать и жил он себе крепко и отдельно, лечил нашептываниями и дрянью всякой разные болячки и лечил здорово, особенно все кожные заразы, лечил и псов, но не всех, некоторых пользовать отказывался наотрез, лечил и детей псовых — приводили к нему, когда подпирало; никуда не лез, а если уж высказывался о ком-то, что делал крайне редко, его решение принимала вся зона: надо признать, нюх у него на все скользкое и нечистое был поразителен.
Шнырь принес горячий чаплак и, пока Квадрат засыпал чай, ввернул по его команде лампочку прямо над шконкой, откуда ее потому и убрали, что светила Квадрату в глаза. Савва тем временем в сдвинутых далеко от глаз очках листал свою истрепанную общую тетрадь, которую всегда с собой таскал в специально для этого пришитом изнутри телогрейки кармане — это и был Саввин цитатник.
Когда-то и Слепухин пролистнул эту тетрадку, отогреваясь у Саввы в его будке (там дед должен был держать в тепле и чистоте всякие шланги и прочий инструмент, которому грязь и мороз противопоказаны. Надо сказать, что работку эту устроил Савве мастер после того, как дед очистил его дочку от каких-то там лишаев — завидная работка и не козлячья, а Савве на старости лет — в самый раз.) В общем, любопытная тетрадочка, но Слепухин на эти дедовы умствования поглядывал снисходительно, как, впрочем, и все остальные. Ну, например, было там такое: «Все люди — овцы; любая овца для кого-то — козел; любой козел для кого-то — овца; все овцы — козлы, а люди — тем более». (Не Спиноза», — сказал тогда Слепухин. «Это и хорошо, — буркнул Савва, — тем более, ни ты, ни я Спинозу этого в глаза не читали…»)
Хлопок двери, быстрая проходка по скрыпающим половицам, и рядом с Долотом втиснулся Малхаз, который должен бы сейчас блаженствовать на чистой коечке в уюте медчасти, куда закосил почти неделю назад.
— Думал уже не ждать, — буркнул Квадрат, передавая ему кружку.
— Едва добрался. Все дыры наново заделали, и путанка всюду свежая. Кто-то сдал все ходы целиком.
Если уж Малхаз с трудом прошел, то и впрямь прочно заделали все ходы. Этот стремительный грузин с ловкостью ящерицы проскальзывал через загородки по локалкам, сквозь промзоны, наводил дороги в БУР и на кичу, правда, и прапоров у него было подвязано — чуть ли не вся их стая, и солдат через одного, и, может, из офицерских псов тоже. При этом был Малхаз нетерпим, капризен, коварен, слышал насмешку, где ее не было, и реагировал стремительно. Сценка, когда Малхаз с резко проявившимся акцентом наседал на почудившегося насмешника: «Нэт, ты за сылава сываи атвычайш?!» — могла бы выглядеть донельзя комично, если бы с последним шипящим звуком не пускался вдогон резкий кулак. Столь же неожиданно Малхаз мог выплеснуть на кого-то незаслуженное радушие. Не успевающий думать, прикидывать и выбирать с той же скоростью, с какой выбрасывались кулаки, выплескивались слова, неслись, не чуя земли, ноги, он все же безоглядностью своей, лихостью и какой-то детской наивной искренностью испарял из памяти окружающих разные свои многочисленные пятна и пожинал почти одни только симпатии. Но, опять же, симпатии эти никого не сводили с Малхазом совсем уж накоротке, видимо, пятна, хоть и испарившиеся, предупреждающими знаками оберегали от такой оплошности. И все это не мешало (а может, и помогало) Малхазу держаться в отряде кем-то вроде рулевого-дублера, рулевого-2, и не только держаться, но и быть этим самым дублером, что, в свою очередь, накладывало на его отношения с Квадратом…
Слепухин отхлебнул, передал кружку, вспомнил, с какой именно досады начал он мысленно лязгать косточками Малхаза — трудно будет пробраться завтра в соседнюю локалку на денюху к землячку, а хотелось бы, тем более, в новом своем положении Квадратова семейника, но не для выпендрежу, нет…
— Что ты, Слепень, меня глазами кушаешь?
— Да вспомнил, Малхаз, что мы с тобой впервые чай пьем вместе…
— Ты бы сказал раньше, что Квадратов семейник, — уже два пуда выпили бы. А то смотрю на тебя: бобылем, сам-на-сам живешь. Думаю себе: вот — гордый человек, молодец какой! Говорю себе: не беспокой, Малхаз, это гордое одиночество гордого человека своим пошлым чаем.
