Тирания мух - Мадруга Элайне Вилар
Днем боль в руке уже не беспокоила Калеба, или, по крайней мере, он убедил себя в этом. Ночью было сложнее. Кровь пульсировала в опухших пальцах, и Калеб старался успокоиться: все кости целы, и наверняка так и было, рука потихоньку заживала. Тем лучше, потому что ночью ему приходилось сложнее не из-за боли, точнее, не только из-за боли, а из-за отца.
Где-то между тремя и пятью часами ночи отец поднимался и готовил себе кофе. Аромат заваренного кофе сам по себе был обонятельным сигналом, который проникал в комнаты через замочные скважины. Но он обозначал кое-что еще — необходимость проснуться. Пару минут спустя раздавался крик:
— Подъем!
Отец пинал каждую дверь сапогом:
— Страдание — путь к добродетели! Не бывает страны без жертвоприношения!
Вначале голос отца казался надоедливым шумом. Теперь все изменилось. Голос требовал послушания, и двери распахивались перед ним. Калеб первым подавал пример. Затем Касандра. Даже зевающая Калия, с карандашами и бумагой в руках, выглядывала из своей комнаты.
— Благодарность! Героизм! Чувство долга! — И сразу: — Смирно!
Отец всегда появлялся перед ними в военном мундире, отглаженном и без единой складки. Временами издалека слышался мамин голос:
— Травмы в юношеском и детском возрасте происходят из-за недостатка сна.
— Иди сюда тоже, отступница, гнилая кровь. Давай, надень свои каблуки и вспомни, как маршируют в знак протеста! — орал отец, и голос матери тут же затихал. — Достоинство! Лучше смерть, чем поражение! Всё за страну!
Выглядело это трагикомично, но на самом деле таким не являлось. Как-то Касандра вопреки правилам иронично улыбнулась. Она уже устала нести караул у двери, устала от приказов, которыми перемежалось отцовское брюзжание.
— Бла-бла, пожалуйста… сейчас четыре утра!
Отец поднял хлыст.
Говоря «хлыст», я имею в виду бич, не символический или воображаемый, это был не бич отцовских угроз, а реальный предмет, от которого кровь стыла в жилах еще быстрее, чем от повторяющихся кошмаров Калеба с участием Тунис и псов-насильников.
Старшая сестра больше не проронила ни слова.
— На поверку становись! Рядовой Касандра, к службе готов!
Поверка являлась неизбежным мероприятием, во время которого отвечать нужно было односложно. Правила известны заранее. Перекличка шла от старшего к младшему, то есть от старшей дочери к младшей, а между ними — мальчик с перевязанной рукой.
— Да-да, так точно вроде, — Касандра пыталась отвечать с вызовом, но в ее голосе, который к тому же дрожал, сквозил неподдельный ужас.
— На поверку становись! Рядовой Калеб, к службе готов!
— Так точно.
— На поверку становись! Рядовой Калия, к службе готов!
— Калия не разговаривает, папа. — Калеб пытается защитить младшую сестру, которая в последнее время приобрела привычку сосать карандаш, словно грудь или палец.
— На поверку становись! Рядовой Калия, к службе готов!
— Она здесь. — Даже всегда ироничная Касандра была возмущена. — Посмотри сам!
— На поверку становись! Рядовой Калия, к службе готов!
Голос отца покрывался тонкими слоями разочарования, блестящими слоями, как лед, готовый сломаться, и слово «лед» здесь используется с революционным подтекстом; можно сказать, под сомнение ставится существование самого слова «лед», не выдумка ли это врагов, слово, придуманное врагами этой страны, которые только и заняты поисками пятен на солнце и, произнося слово «лед», ставят под вопрос жаркий климат родины и ее вечное лето.
— На поверку становись! Рядовой Калия, к службе готов!
— Она не умеет говорить! — отвечает Калеб.
— Ну так скоро научится. — Человек с медалями наклонился так, чтобы его лицо оказалось на уровне головы Калии. — И поменяет эти свои карандашики на кое-что получше, на что-то более достойное дочери этой страны. Вопросы есть, рядовой Калия?
Вместо ответа его младшая дочь принялась сосать карандаш с еще большим усердием.
На следующей неделе кошмары Калеба усугубились. Возможно, виной всему стал недостаток сна, потому что поверка проводилась по три раза за ночь и времени, чтобы закрыть глаза и подумать о лучших временах, почти не оставалось. В новых кошмарах Калеба Тунис сосала палец, сосала карандаш и сосала голову своего уродливого младенца. И издалека, из самых глубин сонной бездны слышался звук — щелкающего хлыста, карандаша, ломающегося во рту, — Калеб не мог определить.
Касандра шаг за шагом спустилась по лестнице в подвал. Это было одно из немногих мест, которые отец чудом еще не взял под свой контроль, возможно, потому что оно не представляло для него непосредственного интереса. Там пылились останки прошлого: старые фотоальбомы, коробки с книгами, какие-то тронутые молью бумаги — Калебу было бы не под силу полностью разобраться в этой груде воспоминаний. Пока еще мальчик верил, что его работа находится вне досягаемости разрушительной отцовской силы. Он не был глуп и знал, что время работает против него и его инсталляции. Если папа найдет ее, все усилия насмарку.
Каждый новый день был для Калеба настоящим вызовом. Мальчик с чрезвычайной осторожностью спускался в подвал. Не дай бог отец раскроет его тайну — последствия будут просто катастрофическими, а наказание — жесточайшим. Маршировать по лестнице вверх-вниз по ночам было не так-то просто. Если папа разобьет сапогом пазл или наступит на здоровую руку Калеба, на ту, что уцелела, не перевязанную руку, это станет настоящим несчастьем.
Спустившись в темный подвал, Калеб побоялся зажигать свет. Он поглаживал свою незавершенную работу и гнал мысли о Тунис, ощущая под пальцами косточки белки или сухое оперение воробья, — пазл не был цельным произведением, да и не задумывался таковым: искусство — это процесс, тем более тот, результатом которого является натюрморт, без иронии и лишних намеков. Калеб оценил степень разложения в различных частях своей работы.
В этот момент послышались шаги Касандры.
Ночной кошмар. Темнота искажала звуки. Калеб представил себе, что это стук сапог: отец наконец обнаружил единственный уголок в стране под названием дом, где царила свобода, единственное место, где мальчик мог насладиться своей ролью ангела смерти.
Ни для кого не являлось секретом, что Касандра и Калеб не друзья.
Брат и сестра — да, но это кровное родство было для них наследственным бременем, над которым они не властны. Как Калеб, так и Касандра молча принимали тот факт, что являются порождением одной и той же крови, спермы и каждый из них в свое время побывал в одной и той же матке с разницей в два года — сначала Касандра, потом Калеб.
Впервые в жизни мальчик ощутил облегчение при виде Касандры, разглядев в сумерках подвала ее силуэт.
— Теперь можем поговорить? — спросила сестра притворно невинным тоном. Все же у нее хватило здравого смысла не произнести «я же говорила» или «я рада» — фразы, определенно действенные и, без сомнения, соответствующие реальности, которые могли бы обидеть Калеба.
Ему все еще стоило труда признать, что он ошибся, оценивая угрозу, которую представлял для них отец.
— Ну да, наверное, — ответил Калеб темной фигуре с голосом старшей сестры. — Ничего другого не остается, любительница мостов.
— Ничего другого не остается, убийца кроликов.
— Но как?.. Может, лучше подождать, пока все само пройдет, когда закончится лето. Безумие не всегда длится вечно, не так ли? Так говорят.
— Ты действительно этого хочешь?
Калеб вспомнил о Тунис и о своих кошмарах с уродливым младенцем, младенцем с головой собаки.
— Ты просто доверься мне, окей? — добавила Касандра. — У меня есть опыт в таких делах.
— В каких?
— Усатый дедушка был профессионалом в этом, настоящим маэстро, окей? Он меня научил.
Касандра вздохнула. У стен есть уши, у всех стен есть уши, но Калеб, кажется, об этом не подозревал, а если и знал, то не придавал особого значения. В какой семье вырос ее брат? Или он все эти годы был настолько занят свежеванием бедных кроликов, что так ничего и не заметил?
