Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова
Мы заговорили о вчерашнем концерте (с таким же успехом можно было начать с погоды!), и Виолетта сказала, что ее не удивило то, что я удрал после первого отделения. Ей хорошо известен мой довольно старомодный вкус. „Почему старомодный?” – спросил я. Она только пожала плечами. Видно было, что мое бегство ее обидело. Ну что ж, она имела право обижаться. Но если бы я ей сказал, что не выношу Стравинского после Бетховена, она бы рассердилась еще больше. Не из-за Стравинского, дело было вовсе не в этом.
Тут принесли коньяк и кофе. И поскольку я чувствовал себя не в своей тарелке, мне ничего не оставалось как поднять рюмку с золотистой жидкостью и сказать примирительно:
– Давай не будем сердиться, а по нашему болгарскому обычаю выпьем за нашу встречу!
Виолетта не прикоснулась к рюмке. Она бросила на меня какой-то странный взгляд, и я заметил в ее глазах недобрые огоньки, сверкание которых усиливалось от золотистых отблесков коньяка.
– Я позабыла болгарские обычаи, – сказала она, – но один помню и буду помнить. Вот!
Взяв рюмку, она подержала ее в руке, а затем пролила несколько капель на песок и поставила рюмку на столик.
У нас есть такой обычай, по которому, поминая умерших, проливают на землю несколько капель вина, и я подумал, что Виолетта пролила коньяк за упокой нашего прошлого. Прошлого, конечно, не вернешь, но этот жест мне не понравился, при напоминании о смерти меня бросало в дрожь.
– Это я за помин души твоей дочери! – промолвила Виолетта. Огоньки в ее глазах погасли. – Твоей дочери, – повторила она.
Я изумленно уставился на нее. Меня зазнобило, хотя стояла адская жара. Это было как гром среди ясного неба. Да еще какой гром! Потом у меня всплыла мысль, что это шутка, я хотел сказать ей, что такими вещами не шутят, но в ее глазах, где минуту тому назад вспыхивали недобрые огоньки, теперь светлилась такая мука, что я не решился открыть рот.
– Когда мы с тобой прощались на вокзале перед отправлением поезда, – не знаю, помнишь ли ты это, – я шепнула тебе на ухо, что если родится ребенок, я назову его твоим именем.
Она в самом деле что-то такое мне шепнула, но то ли из-за шума дождя, который лил вовсю, то ли из-за царившего на перроне гвалта слова ее показались мне фантасмагорическими до смешного, и я не обратил на них внимания.
А теперь я сидел молча, словно на скамье подсудимых, и тупо смотрел в рюмку.
– Почему ты не написала мне? – буркнул я, и это было самое нелепое из всего, что можно было сказать.
– Написать? Кому и куда? – она взглянула на меня так, будто у меня изо рта вместе со словами упала змея. – Теперь-то легко говорить „почему”.
Я пожал плечами. Что я мог сказать?
– Когда поезд пересек границу, – продолжала она, – я решила, что позади не осталось ничего – ни отечества, ни друзей, ни воспоминаний. Единственное, что я сохранила в сердце, было твое имя, и потому я назвала дочь Жозефиной. Ну, не надо так переживать, в конце концов Жозефина для тебя пустой звук. Звук, случайно долетевший издалека.
Я пригубил коньяк и спросил:
– Когда умерла… Жозефина?
– Девочка жила всего семь месяцев. Мы кормили ее ис-кусствено, и она, по всей вероятности, отравилась. Я днем ходила на занятия, по вечерам играла в оркестре одного бара. Кормить ее грудью не было никакой возможности.
Осушив рюмку залпом, я закурил и сказал:
– Это печально, это очень печально. Если у тебя есть время, своди меня на ее могилу, я хотел бы положить цветы.
– Что ты! – воскликнула Виолетта. – Это невозможно. Могилы давно не существует, ее сравняли, и теперь кто-то другой похоронен на том месте. Чтобы купить участок, нужно целое состояние, а мы тогда страшно нуждались, – Она посмотрела на меня, улыбнулась, положила свою ладонь на мою руку и слегка покачала головой. – Да, эта история печальная, но старая, тебе не стоит волноваться. Ты лучше думай о своем говорящем роботе! Правильно я выражаюсь: говорящий робот?
– Но после этой печальной истории, – сказал я, – жизнь тебя щадила, тебе повезло, не правда ли?
– Да, мне повезло, – Виолетта утвердительно кивнула, – повезло потому, что на моем экзамене случайно присутствовал один большой музыкант. Если бы этому человеку не пришло в голову посетить наш экзамен, если бы он не услышал, как я играю, а бы, наверное, продолжала бренчать на пианино в том же баре или в каком-нибудь другом – в Париже их хватает. Да, мне повезло, грех жаловаться.
– А как насчет личной жизни? – не удержался я.
– Более или менее… Вышла замуж, развелась… – Она махнула рукой, словно прогоняя назойливую муху. – Я много езжу, работаю, играю в день по четыре-пять часов, для личной жизни почти не остается времени. Но более или менее живу. – Она взглянула на свой браслет и покачала головой:
– Вот мне уже и пора! Да, время летит незаметно.
– Я могу тебя проводить, я вызову такси! – неожиданно рассердился я.
Она посмотрела на меня с ласковым укором.
– Йо! – сказала она. – Может, лучше не прибавлять новую главу к воспоминаниям нашей юности? – и, не дождавшись ответа, заговорила о другом: – Да, у меня для тебя есть чудесный сюрприз, я собственно потому и пришла. Вот!
Виолетта положила на столик белый конверт, достала из него фотографию довольно крупного формата и протянула мне.
С фотографии смотрело задумчивое лицо молодой женщины – нежное, с большими выразительными глазами. Я бросил на карточку беглый взгляд.
– Ты догадываешься, кто это женщина? – спросила Виолетта с таинственной ноткой в голосе.
Женщина на карточке невольно притягивала мой взгляд, в душе у меня что-то дрогнуло, пробудилось, словно приоткрылась какая-то старая заржавленная дверца, но я был задет и потому отрицательно покачал головой. Черт возьми! Откуда она взяла, что я хочу прибавлять новую главу к нашим воспоминаниям?
– Прочти на обороте! – резко приказала Виолетта. Она начала нервничать. В конце концов я был отцом ее умершего ребенка, и мне следовало вести себя посмирней. Я перевернул карточку. Синими, чуть выцветшими от времени чернилами на обороте было написано:
„Господину, который ожидает, от „Той, которая грядет”.
Снежана Пуатье. Париж, зима 1940 года”
Я положил фотографию на столик. На лбу выступила испарина. Жара была и впрямь несносная.
– Ну что? – спросила Виолетта. В ее голосе звучали торжественные фанфары.
– Странно! – сказал я.
– Ничего странного нет! – Виолетта укоризнено покачала головой и снова бросила взгляд на свои дорогие часики. – Я расскажу тебе эту историю, только вкратце, потому что время летит просто безобразно. Зимой шестьдесят первого года состоялся мой первый концерт. Зал, само собой разумеется, не был переполнен. После концерта ко мне в уборную пришла респектабельная дама лет пятидесяти, сердечно поздравила меня и преподнесла три белые хризантемы. Дама попросила разрешения рассказать мне одну интересную историю. У меня было всего двое посетителей, они великодушно согласились выслушать вместе со мной ее рассказ. Почтенная дама оказалась специалисткой по славянским литературам. В 1940 году она должна была ехать в Прагу инспектором „Альянс франсез” – в ее обязанности входило наблюдать за работой французских институтов Белграда, Софии и Бухареста. У нее была приятельница журналистка, которую звали Снежана Пуатье. Эта самая Снежана отправлялась в долгосрочную командировку в Индокитай и потому попросила свою подругу, если той удастся побывать в Софии, передать письмо в Дом болгарских художников. Но вскоре Прага была оккупирована немцами, пожар войны разгорался все сильнее. В 1942 году нацисты бросили даму в концлагерь, а письмо Снежаны Пуатье осталось дома среди бумаг. Женщине было не до него, и письмо лежало себе спокойно, дожидаясь лучших времен. И вот зимой 1961 года, разбирая свои бумаги, дама неожиданно его нашла. Из газет она узнала, что я болгарка, решила прийти послушать мою игру и попросить, чтобы я передала письмо Снежаны Пуатье по адресу. Конверт был в невозможном состоянии.
Письмо адресовалось твоему отцу – через Дом болгарских художников. Я переписала адрес на новый конверт, положила карточку внутрь: пусть лежит до новой лучшей поры. И вот теперь эта пора пришла! Я ведь знаю, что тебя очень интересует эта история, и потому сказала себе, что карточка Снежаны будет для тебя желанным сюрпризом. Вопросы есть?
– Только один, – сказал я. – Ты спросила эту респектабельную даму с хризантемами, что стало со Снежаной Пуатье, – жива ли она, а если жива, то где ее найти?
– Спросила, – ответила Виолетта. Она поднялась, взяла в руки сумочку и, расправляя вуалетку на шляпке, добавила: – Снежана Пуатье во Францию не возвращалась. Она уехала в Индокитай в сороковом году, и с тех пор о ней ни слуху, ни духу. Пропала бесследно. Никто не знает, жива ли она, а если жива, то где ее искать.
Я проводил Виолетту до улицы Риволи. На прощанье мы чинно поцеловались в губы, как и накануне. Она села в свое „рено” и перед тем как дать газ приветливо помахала мне рукой.
