Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова
Обзор книги Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова
Андрей Гуляшки
Три жизни Иосифа Димова
ТРИ жизни ИОСИФА ДИМОВА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ТА, КОТОРАЯ ГРЯДЕТ
Фредрих Шопен – Соната №2, опус 35
„Я учился тогда в Академии художеств на последнем курсе класса живописи, готовился к защите дипломной работы, но в конце зимы, после долгих месяцев недоедания и холода, слег, а когда немного поправился, календарь показывал, что весна уже справила свой свадебный бал. Правда, я и без календаря мог догадаться, что песенка зимы давно спета: из окошка моего подвала было видно, что прохожие уже не носят бот и галош, плиты тротуара сухи, а где-то между десятью и одиннадцатью часами утра на них появляются веселые солнечные зайчики. Да, свадебные празднества весны, конечно же, отшумели и пышный наряд вероятно снят; почки жизни вот-вот распустятся, и звено великого круговорота замкнется.
Долгонько же я хворал! Когда болезнь свалила меня с ног, на дворе шел снег. А виноват был я сам. Если бы меня не угораздило легкомысленно уволиться с места официанта, я бы обедал каждый день и силенок, естественно было бы больше.
Ничего не поделаешь. Надумав уйти из ресторана, я сказал себе, что лучше умереть с голоду, чем разносить все эти похлебки да яхнии, подметать загаженный окурками и другим мусором пол. От такой трудовой деятельности меня воротило с души. Я прикинул, что если стану чаще помещать в нашем литературном еженедельнике карикатуры и иллюстрации, то этого заработка хватит, чтобы раз в день питаться по-человечески. Но еженедельник закрыли на неопределенный срок, и мои оптимистические рас четы повисли в воздухе. Из дому мне изредка присылали сало, шкварки и лепешки, этого хватало, чтобы не протянуть ноги, но было крайне недостаточно, чтобы держаться на них. И я стал добычей вирусов.
С болезнью, а может, именно из-за болезни, кто знает, меня частенько стали навещать довольно странные видения.
Я говорю „странные”, потому что некоторые из них было невозможно понять здравомыслящему человеку, они наплывали из царства снов и фантасмагорий, в то время как остальные были такие земные и реальные, что трудно было догадаться, где кончается фантастика и начинается реальность.
Взять хотя бы историю с горбатой Марией, работницей швейной мастерской, моей ровесницей, которая жила в мансарде нашего дома. Лицо у Марии было довольно миловидное, но природа обошлась с ней удручающе жестоко: плечи девушки сутулились, казалось, будто она носит на них навечно пришитое вьючное седло. Недостаток этот в общем-то было бы можно терпеть – горб был не так уж велик, – если бы он не уродовал пухленькую фигурку девушки.
Встречая Марию на лестнице или у подъезда, я улыбался ей расточительно щедрой улыбкой, шутливо задавал один и тот же вопрос: „Как дела, Мария?” и тут же бесцеремонно добавлял: „А как с любовью?” Лицо девушки вспыхивало, в красивых карих глазах застывал горький немой упрек, но она старалась отвечать мне в тон. „В общем неплохо!” – говорила она, и губы ее слегка подрагивали. – Ты что, сомневаешься?” Я торопливо заверял ее, что не сомневаюсь, и спешил поскорее убраться. Еще, боже сохрани, наберется смелости да привяжется!
Так вот, загадка, приняв образ Марии, спустилась однажды с мансарды в подвал, но, видно, оттого, что у меня был страшный жар и мозг буквально плавился, я не мог сообразить, что это – видение, химера или живое существо из плоти и крови. Самым удивительным было то, что Мария являлась в минуты, когда сознание мое было помутнено, и мозг пылал в пожаре раскаленных красок, каких мне не приходилось видеть даже во сне.
Когда температура спадала, и я с горем пополам приходил в себя, никакой чудо-Марии возле не оказывалось. Я утешал себя, что это, слава богу, было всего лишь видение. Но кое-какие вещи меня озадачивали, повергали в тревогу: кто-то вычистил мой пузатый чайник, вскипятил чай, оставил на столе тарелочку с двумя-тремя кусочками сахара и ломтиком кекса. Кто это был? Горбатая Мария? Но почему непременно она, ведь ко мне заходили мои товарищи, однокурсники! Кто-нибудь из них расщедрился и купил мне сластей, а девушки вычистили чайник и вскипятили чай. Большое дело!
Как-то в минуту просветления, когда я погружался в ледяное спокойствие и на лбу выступали капельки холодного пота, я спросил горбатую Марию:
– Скажи честно, это ты чистишь мой чайник? Она запротестовала:
– Как ты мог придумать такое? – потом тихо добавила: – Если бы догадалась, вычистила бы непременно!
– А сахар и пирожные ты приносишь?
– Мне даже в голову не приходило! – возразила она и, помолчав, со вздохом сказала: – Жаль, не додумалась, а то непременно купила бы тебе сахару и еще чего-нибудь сладкого. Ты какие пирожные любишь? – спросила она с невинной улыбкой.
– Только попробуй! Все, что принесешь, выброшу за окно, так и знай!
Она не поверила. Проклятый женский инстинкт подсказывал ей, что мне до смерти хочется сладкого.
Но это все мелочи. Самая большая загадка, загадка-чудо, свалилась на мою голову в одну из ночей, когда я, возможно, находился на грани жизни и смерти. Ведь во время любой тяжелой болезни наступает критический момент, когда Зевс удаляется со сцены, вверяя будущее человека в руки Судьбы. А та берет свои весы, кладет на одну чашу жизнь, а на другую смерть и безучастно наблюдает, какая из двух перетянет. Так вот и в ту роковую ночь Судьба держала весы, а я то весь пылал, то стучал зубами от зверского холода. И во время одного такого приступа полярной зимы горбатая Мария легла рядом со мной и прижала меня к своей груди, чтобы перелить мне свое дыхание, свое тепло, вырвать меня из царства холода, откуда нет возврата. А потом наступили мгновенья всепоглощающей страсти, которой ни до чего не г дела.
Возможно, это была галлюцинация, но когда я проснулся на рассвете, у меня было чувство, что на дне души плещется омерзительная зловонная муть. Я стыдился самого себя как человек, во сне испытавший эдипов комплекс.
С того утра угрызений началось мое выздоровление.
Да, „загадка Марии” не была единственной. В те кошмарные ночи мне раз десять снился один и тот же сон. Я иду через поле подсолнечника. Само поле и вся окружающая местность мне знакомы, я не раз бродил по ней, но подсолнухи стоят какие-то чудные: головы у них не золотые, а лиловые, вроде как химические. Я забрел на делянку деда Панко, иду, а сам то и знай оглядываюсь, боюсь, как бы не увидел меня этот самый дед: уж больно он лют, не дай бог заметит – тут же запустит тяжелой клюкой и ругаться будет на чем свет стоит. Хожу я между подсолнухами и дивлюсь: головы лиловые, а стебли ниже колен – золотые. И воздух вокруг моей головы тоже лиловый, а ноги тонут в золотой дымке. Такой запутанный, невозможный сон! Но дело было, конечно, не в этом – мало что может присниться человеку! Загадка заключалась в том, что сон этот повторялся – абсолютно одинаковый, словно все следующие фабриковались под копирку или печатались с матрицы…
Чем больше я выздоравливал, тем сильнее руки мои тосковали по работе. Я брал угольный карандаш, устраивался под окном, и на листе бумаги в мгновение ока возникали домишки нашей деревенской улицы, ветхие плетни, через которые я не раз перелезал, кривые груши, старые орехи, кроны которых были похожи на небольшую рощу. Появлялся колодец с журавлем , тот самый, что стоит на развилке дорог, одна из которых ведет в Подгорье. Издалека колодец напоминал гигантскую диковинную птицу, нацеленную клювом в пепельное небо, одинокую, невесть как уцелевшую после кошмара всемирной катастрофы… Я откладывал лист в сторону, брал другой. Смежал веки, прислушивался, и на меня волнами наплывала песня старого букового леса, далекое позванивание колокольчиков стада, хриплый крик сойки… По укатанным проселкам мчались расписные повозки, слышался топот конских копыт, звон железных ободьев; выкрики дюжих возниц вспарывали залитый солнцем простор…
Старые буки на моем листе напоминали гайдуков давних времен; овцы под тяжелой тучей, сбившись, дрожали в предчувствии молний и грома: повозки летели, коки смахивали на крылатых змеев, а в повозках восседали богатырского сложения дружки, они натягивали поводья и размахивали пестрыми баклагами, что пылали на солнце разноцветными языками пламени.
Кто-нибудь видел разноцветное пламя? Вряд ли. Почему же тогда на моих рисунках оно переливалось всеми цветами радуги – сам не знаю.
И почему тот колодец с „журавлем” напоминал одинокую диковинную птицу – тоже не знаю.
Да, чудеса существуют, и о самом удивительном чуде вы сейчас услышите. В сущности, я собирался рассказать вам об этом случае, а все остальное, о чем упоминалось в моем рассказе, – только вступление.
Приближался конец апреля, я уже твердо стоял на ногах, пора было подумать о дипломной работе. Но стоило немного походить, как у меня начинала кружиться голова, и один молодой врач, связанный с нашими товарищами, дал мне совет погреться несколько дней на солнышке, а потом уже слоняться по городу. Я послушался. В мои хоромы солнце не заглядывало, приходилось выбираться на улицу, это меня утомляло: я отвык стоять на ногах. К тому же меня раздражала уличная суета, хотя наша часть бульвара была не такая уж многолюдная. (Дом в котором я жил, стоял на углу бульвара Фердинанда и улицы патриарха Евфимия, напротив кабачка „Спасение”). Тогда я придумал подняться на площадку первого этажа, там было широкое окно, выходившее на бульвар. После трех часов дня солнце, начинавшее клониться к закату, брало это окно на мушку и держало его на прицеле часов до шести. Вот какая удачная мысль пришла мне в голову! Сидя на подоконнике, я мог даже делать зарисовки домов, стоявших напротив, площади, что время от времени, когда по ней проезжала пролетка или такси, оживала и вздрагивала. Только городские пейзажи были мне не по вкусу.
