Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова
– Дорогой мой Иосиф! – Вася беспомощно развел руками. – Я, насколько мне помнится, спросил тебя о твоем роботе. Газета „Фигаро” писала, что когда у твоего робота спрашивают, что он больше всего любит, он якобы отвечает: „Бах, бах! Больше всего обожаю котлеты из буржуев!” Прости, друг, но ты переменил тему нашего разговора: мы вроде бы завели серьезный мужской разговор об ЭВМ, а ты переключился на какие-то гуманитарные туманности. Ты забываешь, что наше поколение ЭВМ за исключением, может быть, твоего робота знать не желает никаких туманностей.
Дорогой, налить тебе еще немного, чтобы ты возвратился к нашей теме?
Он налил мне, не забыв подлить и себе, но я так и не вернулся к первоначальной теме. Я вышел в коридор, мне нужен был глоток одиночества.
Я сидел на откидном стульчике в коридоре, напрасно пытаясь разглядеть за окном какую-нибудь достопримечательность. Поезд несся среди бескрайнего моря тьмы, и только огни далеких и близких селений порой мерцали сквозь беспроглядность ночи – почти нереальные видения маленьких, каких-то внегалактических миров.
Коридор был залит безжизненным лиловато-синим светом. Лиловато-синий цвет – это цвет небытия, некоторые люди боятся его, он им ненавистен, но я отношусь к нему благосклонно. Отец мой видел его в своих снах, а самому мне нравится, если он заливает лабораторию, когда предстоят серьезные опыты. Этот свет помогает мне сосредоточиться, привести в порядок мысли, мобилизовать силы, словно перед решающим сражением. Его неяркое сияние высвечивает для меня то, чего почти нельзя увидеть. Вот почему, выйдя в коридор, я так обрадовался: старый знакомый протягивал дружескую руку помощи.
Я закурил „житан” – мне полюбился горький дым этих сигарет – и с первой же затяжкой почувствовал, что на этот раз мой старый приятель не в силах мне помочь, ничего обнадеживающего, ничего светлого я не увижу. От сигареты стало горько во рту, голова слегка закружилась, словно вагон на секунду-две вдруг провалился в яму. Я потушил сигарету, постарался вздохнуть полной грудью, сказал себе, что это от водки, хотя прекрасно знал, что дело вовсе не в водке, и с надеждой взглянул на потолок, откуда лился призрачный лиловато-синий свет. И в ту же секунду этот мертвящий свет преобразился в моей душе в белое мерцание, и перед моим мысленным взором возникла эллипсовидная дуга лестницы концертного зала. Я увидел на ней себя, постыдно убегающего прочь подобно жалкому вору, и душу обожгло таким стыдом, что я невольно опустил лицо в ладони, словно боялся, что кто-нибудь наградит меня звонкой оплеухой.
На другой день после возвращения из Парижа я пошел представиться Якиму Давидову, этого требовал служебный протокол. Чтобы не оставаться с этим типом наедине, я прихватил с собой Васю, кроме того, я питал тайную надежду получить семидневный отпуск – мне хотелось показать гостю нашу страну. Яким Давидов встретил меня так, словно мы расстались час тому назад и вот опять увиделись по делу. Можно было подумать, что о симпозиуме он вообще забыл. Ему, наверное, хотелось показать, что он даже не заметил моего отсутствия, мол и с тобой и без тебя Земля себе вертится, дела идут своим чередом. К Васе же он выказал – не интерес, нет, – „супервнимание”, он проявил высочайшую степень благорасположения и гостеприимства, которая может быть выражена только математическим способом. Мне сделалось неловко – не из-за себя, а из-за Васи, – он не мог не заметить нарочитого пренебрежения, которое начальство выражало к моей особе.
После традиционных приветствий Яким Давидов нанес первый „укол”, он сделал это так искусно, что любой заправский фехтовальщик ему мог бы позавидовать.
– Вы, товарищ Ефремов, как гость нашего многоуважаемого сотрудника Иосифа Димова, являетесь в первую очередь гостем нашего института, ведь институт – это „целое”, а Иосиф Димов – только частица этого целого, правда, частица весьма драгоценная, пожалуй даже сверх-драгоценная. Алмаз, который украшает корону. Не так ли?
Мы с Васей только улыбнулись в ответ на эти слова, я мрачно и недоверчиво, Вася – неловко.
– Следовательно, – продолжил Яким Давидов, делая вид, что не замечает наших улыбок, тоном командира, уверенного, что последнее слово всегда остается за ним, – я, как руководитель института, гостем которого вы являетесь, сочту за честь и величайшее удовольствие в дни вашего пребывания быть к вашим услугам. И говорю вам откровенно, дорогой товарищ Ефремов, что меня ужасно огорчил бы ваш отказ.
Вася бросил на меня недоумевающий взгляд, но я от изумления не нашелся что сказать. Бедный Вася поблагодарил Якима Давидова за столь лестное предложение и тут же добавил, что к величайшему сожалению, он не сможет воспользоваться любезным гостеприимством товарища Давидова: обстоятельства требуют, чтобы он завтра утром вылетел в Москву.
– Принимая любезное приглашение моего друга Иосифа Димова, – сказал Вася и повернулся ко мне, – я запамятовал, что завтра во второй половине дня мне нужно быть на важном совещании в министерстве, в его работе примут участие очень ответственные товарищи. Я хоть умри должен попасть на него, товарищ Давидов, поскольку я докладчик!
Вася развел руками и улыбнулся, я понял, что его улыбка предназначена мне, а не Давидову.
Наш шеф не страдал отсутствием догадливости, я был на сто процентов уверен, что он не поверил ни единому слову Васи. На совещания ссылаются как правило тогда, когда нужно деликатно и в то же время категорически отбояриться от назойливого приглашения.
Молодец Вася, хороший щелчок дал негодяю!
Вероятно, на моем лице было написано безмерное блаженство, поскольку Яким Давидов окинул меня весьма выразительным взглядом: в его глазах прыгали оскаленные волчьи пасти.
Он, конечно, притворился, что входит в положение нашего гостя, и даже высказал несколько похвальных слов по поводу его „высокоразвитого чувства ответственности”. Потом приказал секретарю перенести васины вещи с моего чердака в гостиницу „София”, где для него будет снят номер-люкс.
– Предоставляю в ваше полное распоряжение служебную машину, а на сегодня освобождаю своего личного секретаря, который познакомит вас с достопримечательностями столицы. Думаю, будет неплохо, если вы отобедаете где-нибудь за городом. – Давидов повернул голову к секретарю и спросил: – Что вы скажете, Димитров, насчет Панчарево, например? – Затем опять обернулся к Васе и торжественно заявил: – А вечером, дражайший товарищ Ефремов, я приглашаю вас на ужин, который будет организован в вашу честь в ресторане гостиницы „София”, той самой, куда мы вас сейчас устроим. Надеюсь, эта программа-минимум вам подойдет?
– О! – воскликнул Вася и поднялся. – Программа чрезвычайно насыщенная и интересная, благодарю вас. Вы, товарищ Давидов, проявляете ко мне незаслуженное внимание. Я рядовой работник в области электроники, а вы окружаете меня заботами, подобающими видному ученому. Я от всего сердца благодарен вам, но надеюсь, что вы не станете возражать, если я внесу в программу некоторые изменения. Вы разрешаете?
– Ради бога! Можете вносить любые изменения.
Шеф демонстрировал щедрость души, подробности его не интересовали.
– Я бы хотел, – сказал Вася, – вторую половину дня провести с моим другом Иосифом Димовым. – Он повернулся ко мне и спросил: – Надеюсь, вы, Иосиф, не имеете ничего против?
– Ну что за вопрос! – с негодованием воскликнул я.
– Иосиф Димов, – продолжал Вася, – крупный ученый, и для меня будет очень полезно побеседовать с ним на некоторые важные темы.
– Воля ваша! – развел руками Яким Давидов и попытался улыбнуться. – Делайте все, что найдете нужным.
В множество понятий, которые охватывало слово „все”, он демонстративно включил и меня.
Когда Вася и секретарь вышли, я закурил сигарету, небрежно выпустил кудреватое колечко голубого дыма и, придав своему тону как можно больше презрения, выпалил:
– Ну что, отбрил тебя Василий Ефремов как полагается, а? Из-за твоего идиотского злопыхательства ему приходится уезжать преждевременно!
Яким Давидов окинул меня мрачным взглядом, помолчал с минуту, потом, пожав плечами, заявил:
– Почему? Может, ему действительно необходимо присутствовать на важном совещании. Ты откуда знаешь?
– Не притворяйся дурачком! – сказал я.
– Василий Ефремов – видный советский ученый, я оказал ему соответствующий прием, никто не может меня обвинить в противном!
Я выпустил второе кудреватое колечко дыма прямо в его лошадиную физиономию и сказал:
– Нечего прятаться за принципы, я-то тебя знаю, как облупленного! Ты придумал все это, чтобы изолировать его от меня: вдруг я скажу ему словечко, которое нанесет ущерб твоим интересам. И еще – чтобы уязвить меня, я ведь еще со школьных лет для тебя как бельмо на глазу!
Вместо того, чтобы гневно сдвинуть брови и указать мне на дверь, Давидов пододвинул ко мне пепельницу – от его глаз не укрылась просыпавшаяся на ковер кучка пепла, – спокойно откинулся на спинку стула и по-архиерейски сложил руки на животе.
