Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова
Перед тем как покинуть зал, где размещался электронный мозг – эта святая святых общества, выколачивающего по пятисот франков из каждой пущенной в оборот тысячи, я записал в свою записную книжку следующий вопрос: „Можно ли создать у нас электронный мозг, который обеспечивал бы получение той же прибыли без ущемления интересов рабочих и потребителей?”
Как бы то ни было, электронный мозг „общества” произвел на всех нас сильное впечатление.
Несмотря на прекрасный обед, плохое настроение не желало рассеиваться. Я то расхаживал взад-вперед по номеру, то принимался просматривать ворох газет, лежавших на постели и на стульях, пока наконец не остановил свой взгляд на берегу Сены, катившей свои мутные воды под моим выходящим на юг окном. Июньское солнце бросало на поверхность воды серебряные блики, туристские катера с пестрыми клумбами людей на палубах не спеша, сонно скользили в сторону острова Сите. На Сене и ее набережных царила какая-то уверенная праздничная атмосфера, и от этого здорового веселья мне становилось еще больше не по себе. Не то наскучили бесконечные встречи и разговоры и руки затосковали по работе, не то душа заныла от одиночества. Впрочем, вероятно, причина была совсем другая. Нужно сказать, что одиночество меня никогда не томило, существовала тысяча интересных вопросов, на решение которых может уйти в лучшем случае лет сто. Наверное, мне нужно было что-то предпринять, , а я сидел сложа руки, я ждал, что произойдет какое-то важное событие, но ничего особенного не случалось. Вокруг меня царило спокойствие и, сам я бездействовал – в этом и коренился источник моей хандры.
В дверь постучали, и коридорный с любезным поклоном вручил мне письмо. Приглашение на торжественный ужин я уже получил, никакого другого письма не ожидал и потому удивился. Адрес был напечатан на пишущей машинке, печатные буквы не говорили ни о чем.
Разрывая конверт, я подумал, что найду внутри пригласительный билет, и не ошибся. Текст билета был напечатан на машинке, но внизу выделялась приписка от руки синими чернилами. „Смотри ты!” – сказал я довольно удивленно и сразу почувствовал, что событие, которое должно было произойти, пожалуй, стучится в дверь.
Тут я вдруг вспомнил, что забыл дать коридорному чаевые, и, выглянув из номера, окликнул его, как мне показалось, излишне громким голосом. Его рабочее место находилось в нескольких шагах, и громко кричать не имело никакого смысла. Я не помню, сколько денег сунул ему в руку. В конце концов парень он был хороший, любезный.
Повеселев оттого, что удалось отблагодарить коридорного, я опять взял в руки пригласительный билет, но не сел, а принялся ходить из угла в угол.
Под текстом приглашения было выведено от руки: „Виолетта Николова”. „Вот оно что, – подумал я, – она опустила первую часть фамилии: „Хаджи”. В сущности, это было понятно: по-французски „Хаджи” ничего не значит. Гораздо больше заслуживало внимания то обстоятельство, что она подписывалась фамилией отца. „Все-таки, – сказал себе я, – она не совсем порвала связь с родиной”. Об этом говорили несколько букв, образующие славянскую фамилию. Да, на такую смелость в чужой стране решится далеко не каждый. Другая на ее месте, верно, не поколебалась бы преобразовать болгарское „Николова” во французское „Николь”. Виолетта Николь. Ничего не скажешь, эта девушка не лишена смелости.
И вдруг мне стало смешно. Какая тебе „девушка”! Ведь Виолетта уже вполне зрелая женщина: ей тридцать четыре года – всего на год меньше, чем мне. И с какой стати меня так взволновало приглашение на концерт? Все то, что было между нами, осталось далеко позади, – не разглядеть простым глазом.
Не успел я подумать это, как почувствовал, что в сердце просачивается грусть. Она выползла тонкими струйками из разных потаенных мест и сгустилась в огромное облако. Такое случалось со мной каждый раз, когда я заканчивал работу, в которую вкладывал огромный умственный заряд и много сердечных сил. Успешное завершение работы вроде бы должно было радовать, а сердце заволакивала печаль, точно тихие сумерки. Я думал, к примеру, что когда мой робот заговорит, я в приливе дикой радости начну кататься по земле. Однако робот мой не только заговорил, но даже научился шагать, а пьянящий восторг длился всего несколько мгновений. И тут же пожаловала – как будто она стояла за дверью – знакомая гостья, которую автор одного рассказа, читанного мной когда-то, назвал „молчаливой женщиной с убеленными сединой волосами”. Мой робот мог прыгать и болтать, сколько душе угодно, – женщина эта стояла у моего плеча и мне не оставалось ничего другого, как смотреть на свое творение рассеянным и немного печальным взглядом.
Печаль, о которой идет речь, не так уж глубока, она дает себе знать не в полную силу. Ее облако не похоже на черную тучу, оно напоминает скорее белесое марево, что кротко покоится в ущельях и котловинах. Мне приходилось видеть такую дымку, правда, из окошка самолета, потому что я не имею привычки шляться по горам и не испытываю желания взбираться на высокие вершины, чтобы оттуда любоваться туманом.
Из окна самолета все видно – если верить опять-таки автору одного романа, – видно, как на ладони.
Мне захотелось поставить крест на прошлом. Я постарался взять себя в руки и сказал, что с таким похоронным настроением только на концерт идти! Подойдя к окну, облокотился на подоконник и вновь предался созерцанию увеселительных катеров, что время от времени бороздили воды Сены. Я невольно засмотрелся на один такой пароходик, что скользил по реке, как во сне.
Но это занятие вскоре мне надоело. А может я просто внушил себе, что надоело, кто знает. Я пошел в ванную и принял горячий душ – люблю горячую воду! – а потом придирчиво стал осматривать свои галстуки. Отобрал один, в котором можно было пойти, скажем, в театр, хотя о театре я, откровенно говоря не думал. И все-таки я остановил выбор на самом парадном галстуке – вишнево-красного цвета с двумя ярко-желтыми полосками… Что ж, у каждого свой вкус! Яким Давидов на моем месте выбрал бы темно-синий в мелких серебристых кружочках. Чтоб было и солидно, и серьезно!
Потом я позвал коридорного и попросил купить мне белую рубаху с крахмальным воротничком. У моих сорочек воротнички были простые, не накрахмаленные.
К шести часам я в последний раз посмотрелся в зеркало, поправил уголок белого платочка, выглядывающего из нагрудного кармана пиджака, и сказал себе, что все идет отлично. Потом взял в руки пригласительный билет и прочел названия улицы и зала, где должен состояться концерт.
Не знаю, поверю ли я сам своим словам, если скажу, что до последней минуты не знал, где проведу вечер. У меня в кармане лежало два приглашения: на банкет и на концерт Виолетты.
Я избрал второй вариант. Будто мне вдруг непреодолимо захотелось послушать музыку. Нельзя сказать, что я музыкален, но в последнюю минуту, когда я поправлял перед зеркалом белый платок в нагрудном кармане, до слуха донесся из каких-то неведомых далей мотив Брильянтного вальса Шопена, и это показалось мне таким естественным, что я принялся насвисывать хорошо знакомую мелодию. Я даже сделал несколько па влево, продолжая смотреться в зеркало. Возможно, этот мотив и решил окончательно дело в пользу концерта.
Дальше события развивались следующим образом. Мое место находилось в третьем ряду партера, у самого прохода, разделявшего зал на две половины. Место было чудесное – его отделяло от сцены не больше пяти-шести шагов, и я подумал, что было бы большое свинство, если бы кресло осталось незанятым. Пустое кресло действует угнетающе даже на докладчика квартального собрания, для музыканта же это просто смертоубийство, в каждом пустом кресле ему чудится разинутая пасть страшного чудовища. Такие мысли мелькали у меня в голове, и я испытывал чувство проникновенного удовлетворения, я был доволен собой, что пришел на концерт.
Минут за десять зал заполнился публикой, вдоль стен выстроились в две шеренги слушатели с входными билетами. Видно было, что Виолетта пользуется в музыкальном мире большой популярностью. Передние ряды были заняты изысканной публикой, и я, мнивший себя элегантно одетым, мог спокойно сойти по костюму за секретаря или коммивояжера этих господ.
Но вот наконец свет в зале начал быстро гаснуть, а сцена озарилась лучами соффитов. Из-за кулис появилась она, и если я скажу, что сердце мое в эти секунды было спокойно, то это будет наглая ложь. Виолетта вышла на сцену в длинном черном платье, плотно облегающем фигуру. Пожалуй, ей не стоило так затягиваться, она несколько располнела, совсем немного, но этого было достаточно, чтобы можно было заметить, как платье распирает изнутри пышная плоть.
В миг, когда она появилась перед моими глазами, мной овладело странное чувство, которое больше не покидало меня ни на минуту. Мне вдруг показалось, что передо мной стоит не та Виолетта, которую я знал, которую любил и целовал, а ее старшая сестра, никогда не любимая и не целованная мною. Эта старшая сестра мне не очень нравилась – ни в те годы, ни сейчас. Что же касается пышных форм, которые казались довольно привлекательными, то даже это меня ничуть не соблазняло; равнодушие воцарилось в моей душе, и я не мог себе объяснить, откуда взялось это холодное, гнетущее чувство.
