Ирина Аффи - Минск – Бейрут – неизвестность
В большом пустом доме, когда-то не вмещавщем всех своих обитателей, остались они вдвоём. Два уставших брата, похоронивших третьего, похоронивших отца, учивших заново ходить свою сестру и молившихся за здоровье пожилой мамы, полетевшей за тридевять земель отвоёвывать у болезни свою дочь.
– Хади, теперь нам с тобой предстоит большая работа. Если мы с тобой сейчас не бросим все силы на восстановление нормальной работы центра, мы его потеряем. А на нас с тобой сейчас мама, Надин, семья Гасана, ну и твоя будущая семья.
– Ты о своей лучше подумай, пора бы уже! – заметил младший.
– Давай сначала о семье Гасана подумаем. Надо завтра заехать к его жене, спросить, где она хочет жить? Если дома у родителей, то что делать с квартирой? Сдавать? А если в квартире, то съездим с ней и посмотрим, всё ли там в порядке? Нужно ли что? Да и школы надо оплатить всем детям наперёд, ну и там к школе всё что нужно. И узнаем, сколько ей на месяц надо денег на расходы? Я ничего не забыл?
– Ты забыл рассказать мне о себе. Почему ты не женишься? Неужели ты не хочешь семью, свою, где тебя ждут дети?
– У меня есть сын. – неожиданно для самого себя признался Ахмед. И, видя изумлённый взгляд брата, с гордостью добавил: – Ему десять лет и зовут его Имад!
– Почему ты никогда никому не говорил о нём? – изумился Хади.
– Потому что… – Ахмед поведал ему всю историю от начала и до момента приезда. Хади внимательно слушал его и по окончании рассказа спросил:
– Неужели во всём Советском Союзе нельзя было найти не еврейскую женщину?
– Именно это и было основной причиной моих страхов. Они прекрасные люди, добрые и интеллигентные, а всем достаточно будет того, что её отец еврей, чтобы заклевать её и моего сына.
– Они убили Гассана! Из-за них погиб папа, ранена Надин! – вдруг в приступе ненависти закричал Хади. – Она специально окрутила тебя, родила от тебя сына, чтобы привязать к себе! Они хитрые!
– И зачем я ей был нужен тогда, уехавший в Ливан парень из бедной семьи, оставивший её с ребёнком? В чём великий план? Ты хоть сам понимаешь, что ты говоришь?!
– Это ты перестал понимать! Разум отказывает тебе, слепец! Все знают, что они никогда и ничего не делают просто так! Как ты мог связаться с еврейкой?! И этот мальчик! Ты что привезёшь его в дом?!
– Этот мальчик – мой сын! Запомни это! Это мой сын, его зовут Имад! И никогда больше не говори «этот мальчик» на него! Имад! Имад! Его зовут Имад! – в бешенстве кричал обезумевший Ахмед. – Его мама прекрасная женщина с русской фамилией Евстигнеева, она врач-стоматолог, его еврейский дедушка профессор офтальмологии! И именно он дозвонился почти до правительства Москвы, чтобы помочь мне попасть сюда, хотя для себя не просил ничего и никогда!
– Отпусти меня Ахмед, ты с ума сошел! – пытаясь оторвать руки брата от своей груди, кричал Хади. – Не тряси меня! Отпусти!
– Прости! Я очень жалею, что сказал тебе! Хади, я предупреждаю тебя, я привезу их сюда рано или поздно и если кто-либо узнает, что в ней есть еврейская кровь, я буду знать, что это ты рассказал и с того момента я не буду считать тебя братом.
– Тебе еврейка дороже меня! – со слезами на глазах, совершенно добитый этой новостью, произнёс Хади.
– Нет, мне дороже всех мой сын! И мать моего сына тоже далеко не последний человек в моей жизни. Хочешь перейти на другой берег – твой выбор! Я пойду спать!
Он чувствовал, что между ними залегла пропасть и даже пережитые несчастья, сделавшие их единым организмом в борьбе за свою семью оказались бессильны перед клеймом, поставленным историей и временем. Хади исполнял его поручения, как-то взаимодействовал с братом в деловом и бытовом плане, но избегал бывать с ним наедине. Через месяц он сообщил брату, что хотел бы воспользоваться приглашением дяди и насовсем уехать в Америку.
– А наше дело? А наша семья? – спросил Ахмед, шокированный неожиданной новостью.
– Ты привезёшь свою семью и это будет ваше семейное дело. – равнодушно ответил брат.
– Я не разделяю семью! Ты такой же дорогой мне человек, как мама, Имад и Анжела. Если ты не можешь смириться сейчас, я тебя попрошу, останься до их приезда. Познакомишься и решишь. – «А тем временем и повзрослеешь, может, перестанешь быть таким радикальным. С годами амплитуда эмоций уменьшается. А сейчас я старший, я должен пойти на компромисс и удержать тебя». – подумал он и продолжил. – Я ведь никогда не оставлял вас, у тебя нет повода мне не доверять или упрекать в чём-то. Сделай и ты шаг мне навстречу. Хорошо?
– Хорошо, не обижайся на меня, ты с этим давно живёшь, а я только что столкнулся.
– Ну что ты, родной! Если бы ты видел мою первую реакцию на тётю Цилю – это отдельная история, ты будешь смеяться!
И он смеялся, смеялся до слёз.
– Я постараюсь ничем не обидеть твоего сына и моего племянника. Правда, постараюсь. Прости меня, мне было очень тяжело это узнать.
– Я понимаю.
И как-то потихоньку стали сходиться берега этой пропасти.
Анжела ждала редких телефонных звонков, первое время безумно беспокоясь за жизнь Ахмеда и его близких. Она даже не представляла, что окружает его, какие проблемы он решает. Это была другая война, не такая, которая была знакома ей по книжкам и рассказам отца. Это война, в которой можно послать сестру на лечение в Америку. В которой свои и враги для каждой религиозной конфессии различны, и людей совершенно не объединяет то, что они граждане одной страны, которую надо называть Родиной и защищать. Это война, в которой можно поесть утром в кафе, сходить в магазин мужской одежды, заехать в аптеку, работать над восстановлением центра. Для Анжелы она была какой-то непонятной и похожей на раковую опухоль, которая не проявляет себя наружно, пока не изъест всё изнутри. Маленькая страна, малочисленное население и огромная опухоль ненависти.
Она перестала выспрашивать его о подробностях в коротких телефонных разговорах, а он избегал о них говорить, не зная, как описать важность той или иной ситуации в доступной для благополучного советского человека форме, при этом не коснувшись национального вопроса. Поэтому разговоры их становились всё короче и утомительнее для обоих. Ей казалось, что он специально оттягивает приезд. Ему, что она никогда не сможет понять и принять его жизнь, если они переедут в Ливан.
И всё-таки Анжела продолжала его ждать.
Это уже не было то ожидание неизвестной развязки, ожидание любимого, сопровождаемое тихой грустью. И уж тем более это не было ожиданием чего-то радостного. Скорее это было ожидание по привычке. И оно тяготило. И ещё больше тяготила недосказанность, витавшая при каждом их телефонном разговоре, поселявшая недоверие в сердце.
Её карьера шла успешнее чем раньше. Наверное, первое возвращение Ахмеда, выведшее её из группы женщин под названием «брошенные» придало ей сил. Ведь несмотря на всю демократичность её натуры, на тёплое понимающее отношение её семьи, она немало натерпелась от людей. Люди бывают злы! И даже азартно злы. Особенно молодёжь, которая мало ещё что повидала, но уже всё знает и обо всём берётся пылко судить, а то и чинить расправу. Многие проходили сквозь строй такой травли. Сейчас, вращаясь уже среди более зрелых людей, она чувствовала покой и безопасность. Уже не было необходимости всё время обороняться, осторожничать. Она понимала, что почти никто не подошёл к тридцатипятилетнему рубежу своей жизни без потерь. Каждому было чем гордиться и о чём сожалеть.
Вечерами у неё появилось больше свободного времени. Имад прекрасно учился в школе и не требовал большой помощи. Циля по-прежнему не допускала никого к хозяйству, а постаревший папа рано уходил к себе спать. Часов с восьми вечера она погружала комнату в полумрак, включала любимый торшер и проводила время за чтением, иногда слушала пластинки, наслаждаясь этими часами одиночества, пребывания наедине с собой.
Анжела вышла из гонки за выживание, которой были посвящены её предыдущие годы. И сейчас, оглядываясь назад, она всё чаще ловила себя на мысли, что жила как по написанному кем-то сценарию. Ей давались роли, и она старательно их исполняла. Она была превосходным исполнителем и единственным событием, которое произошло в её жизни по её личному выбору, было рождение Имада. Всё остальное являло собой череду вынужденных поступков и решений. Вынуждали обстоятельства. Какой-то сплошной тоннель из обстоятельств без вариантов движения, только по ходу. Да к тому же ещё и с вынужденной скоростью. Некогда было думать и рассуждать, даже поплакать. Чувство выполненного долга успокаивало и придавало смысл всему труду. И она уже было втянулась и совсем не тяготилась такой жизнью, и, наверное, опомнилась бы где-то на пенсионном рубеже, поняв, что установила рекорд, перепрыгнув всю свою жизнь одним прыжком.
