Ион Деген - Портреты учителей
На вполне приличном русском языке с польско-еврейским акцентом он отвечал на бесконечные вопросы посетителей. Я не знал, был ли он специалистом-птицеводом.
Даже не умея отличить петуха-легорна от индейки, вполне можно было ответить на любой из сотен вопросов об Израиле, которыми обстреливала его толпа. Но вот ответить так, как он отвечал, мог только очень умный человек, к тому же с мгновенной реакцией.
Вероятно, толпа состояла не только из таких как я безумно тоскующих по недосягаемому Израилю. Вероятно, как и в любой советской толпе, здесь было достаточное количество штатных агентов КГБ и просто стукачей. Но даже они не могли оставаться равнодушными, слушая искрометные и, вместе с тем, такие выдержанные, с точки зрения советской цензуры, ответы этого блестящего представителя Израиля.
Время от времени он раздавал очередную порцию значков — семисвечник с головой петуха.
Боже, как мне хотелось получить такой значок! Но ведь к помосту не пробьешься.
Не знаю, как это произошло. Мы встретились взглядами. Его хитрые рыжие глаза безошибочно прочли всю гамму моих чувств. Я тут же получил информацию об этом по каналу обратной связи. Над головами людей мы вытянули руки на встречу друг другу, дотянулись как-то, и он вручил мне значок. Но более того, я прикоснулся к израильтянину!
В конце ноября 1977 года по пути в Израиль мы приехали в Вену. Среди чиновников закрытого комплекса, в который нас привезли с вокзала, я увидел израильтянина с удивительно знакомым лицом. Я сказал ему об этом. Он улыбнулся и ответил:
— Конечно, мое лицо вам знакомо. Мы встречались с вами в Киеве на птичьей выставке.
Так началась наша дружба.
И вот сейчас Авраам Коэн позвонил мне, что само по себе было делом обычным. Необычным было то, что он не начал разговор с «ма нишма» и «ма шломха» {«что слышно» и «как поживаешь» (иврит)}, а сходу спросил:
— Тебе знакома фамилия Куценок?
— То есть, как знакома? Борис Самойлович Куценок был моим другом. Пофессор Куценок был моим соавтором.
— Я так и подумал, когда Браха сказала мне, что у нее был брат ортопед в Киеве.
— Был?
— Он умер в 1979 году. Я сейчас сижу в кабинете его сестры, Брахи Пэли. Тебе что-нибудь говорит это имя?
— Я разыскивал сестру Бориса Самойловича. Я не знал, что ее фамилия Пэли.
— Я сижу в ее кабинете. Выгляни в окно и ты увидишь ее издательство «Масада». Это самое знаменитое и самое престижное издательство в Израиле. Браха очень хочет встретиться с тобой.
Мы встретились в ее кабинете, в двухстах метрах от дома, в котором я жил уже несколько лет.
При расставании плачущий Борис Самойлович очень скупо рассказал мне о своей сестре. Он только сказал, что она владеет издательством. Возможно, он и сам не представлял себе, что такое Браха Пэли.
Вряд ли есть в мире еще одна страна, в которой концентрация легендарных личностей была бы так велика, как в Израиле. Браха Пэли одна из них.
В 1921 году, приехав в нищую Палестину, она открыла русскую библиотеку в одной комнате небольшого здания вблизи гимназии «Герцлия» в Тель-Авиве.
Библиотека постепенно увеличивалась. Она уже не была одноязычной. Браха осторожно начала издавать ивритских поэтов и писателей. Бялик, Черняховский, Альтерман и другие представители интеллектуальной элиты стали ее друзьями. Издательство разрасталось. Сейчас она владела издательством большим не только по израильским масштабам. Она издала «Еврейскую энциклопедию». Когда я познакомился с Брахой, она издавала на иврите и на английском многотомный Талмуд с прекрасными многоцветными иллюстрациями, репродукциями шедевров иудаики.
Впервые увидев ее в просторном кабинете за большим пустым столом, я сразу понял, что она совершенно слепа. Она пригласила меня сесть, с трудом подавляя нахлынувшие на нее чувства. Снова и снова она заставляла меня рассказывать о жизни ее родного Бореньки.
Вошел работник издательства и доложил, что такой-то прислал чек на 14000. Не поворачивая головы, Браха сказала:
— Чек должен быть на 14132 шекеля. Он посмотрел на чек:
— Да, так и есть.
Слепая девяностотрехлетняя женщина. Огромное издательство. Какая светлая голова, какая память должна быть, чтобы, не видя, управлять такой махиной!
Вероятно, эти мысли отразились на моем изумленном лице. Работник издательства улыбнулся, кивнул головой, подтверждая правильность моих мыслей, и вышел из кабинета.
Не раз у меня появлялась возможность изумиться еще больше.
Браха жила в доме дочки Сары, в Гиватайме, примерно в километре от нас. Вот почему не отвечал телефон в ее тель-авивской квартире.
Мы познакомились со второй сестрой Бориса Самойловича, милой интеллигентной Ханой. Мы бываем у нее. Она приходит к нам. Порой, когда мы беседуем с ней о русской литературе, я забываю о том, что ей восемдесят четыре года. С потрясающим юмором она рассказала о своем двухнедельном пребывании в Киеве задолго до шестидневной войны.
— Борис и Аня держали меня в глубоком подполье. Ни одна живая душа не должна была знать, что у них гостит сестра из Израиля. Однажды на улице нас увидела сотрудница Ани. Я была представлена, как родственница из Рязани. Я даже подумываю, не переименовать ли Рамат Эфаль в Рязань.
Мы познакомились со многими израильскими Куценками, в том числе со сводным братом Бориса Самойловича. Яша с ними, увы, не поддерживает связи. Только, когда умер Борис Самойлович, он позвонил и сообщил о смерти отца. Да еще во время Московской книжной ярмарки он встретился со своей двоюродной сестрой Сарой. Он пришел в ресторан гостиницы с букетиком красных роз.
Сара, типичная представительница западной либеральной интеллигенции, не могла оценить смелости этого поступка.
Из всех израильских Куценков только Хана понимает, да и то не в полной мере, что такое Советский Союз.
Кроме Яши, там есть и другие родственники. Мне приятно, что в письмах, адресованых Хане, они не забывают о моем существовании.
Кто знает, может быть, я еще не закончил рассказ о Куценках? 1987 г.
P.S. He закончил.
В конце лета 1990 года в гости к своим многочисленным родственникам приехал Яков Борисович Куценок.
Увы, он уже не имел счастья познакомиться с Брахой. И с Ханой он не встретился. Она умерла за год до его приезда, умерла, почти до последней минуты сохраняя светлый ум и добрый юмор.
Интересно было следить за Яшей, знакомящимся с Израилем. Он впитывал нашу страну, как добросовестный студент впитывает знания накануне ответственного экзамена.
Во время наших продолжительных бесед Яша возвращался к теме разительных изменений в его стране. Мог ли кто-нибудь в 1977 году предположить, что мы еще встретимся?
Но, как говорит наша еврейская пословица, если живут, доживают.
Мне почему-то кажется, что и этим постскриптумом я не закончил рассказ о Куценках.
ВЛАДИМИР ИННОКЕНТЬЕВИЧ ШАСТИН
В хирургическом отделении нашей больницы трудно было удивить кого-нибудь качествами, присущими настоящему врачу. Были в отделении врачи не просто хорошие, но даже выдающиеся. Кроме того, когда Владимир Иннокентьевич начал работать в нашей больнице, мы еще не могли сказать ничего определенного даже о его квалификации. Но уже в первые минуты общения с ним мы ощутили обаяние и доброту, излучаемую этим человеком.
Интеллигентное лицо. Усталые внимательные глаза за стеклами очков. Богатый словарный запас грамотной русской речи.
Через несколько дней ни у кого из нас не было сомнения в том, что Владимир Иннокентьевич опытный знающий врач, обладающий хорошей хирургической техникой. И еще стало ясно, что у него золотые руки умельца.
Владимир Иннокентьевич случайно оказался свидетелем разговора двух сестер. Одна пожаловалась другой на то, что ее ручные часы побывали уже у нескольких мастеров, содравших с нее деньги, а часы попрежнему неисправны.
— Покажите, пожалуйста, — попросил доктор Шастин.
Сестра сняла часы-браслет и дала их новому доктору.
Владимир Иннокентьевич достал из кармана лупу, открыл механизм часов, взял глазной скальпель и стал манипулировать им вместо отвертки. Минут через пять он закрыл собранные часы и сказал:
— Завтра принесу.
Я видел недоверие в глазах сестры. Поколебавшись, она кивнула головой.
А уже послезавтра все отделение знало, что новый доктор отремонтировал часы, с которыми не могли справиться часовые мастера.
И пошло! Сотрудники отделения приносили Владимиру Иннокентьевичу часы ручные и настенные, будильники, годами ожидавшие отправления в мусорник, электрические приборы и разную разность. Старшая операционная сестра извлекла на свет инструменты и аппараты, нуждающиеся в ремонте.
Владимир Иннокентьевич чинил всю эту рухлядь не просто безвозмездно. Создавалось впечатление, что владелец отремонтированной вещи облагодетельствовал его, доверив ему эту работу.
