Владимир Березин - Свидетель
А командировочный оказался сухощавым украинским парнем, не знавшим ни слова по-немецки. Не моё дело было спрашивать кто он и что ему нужно в Берлине. Уже одно было хорошо, что он не был похож на обычного командировочного и не интересовался магазинами.
Впрочем, мы разговорились, когда он попросил проявить обычную фотоплёнку «кодак», — объясниться с девушкой в магазине он не мог. И из случайных слов, оговорок я понял, что маршрут его был иным — и начинался он на той земле, где теперь воюют. И ещё я понял, что профессией худощавого была именно война.
Получив плёнку и фото, он задумчиво просмотрел её, перетасовал фотографии и вместе с частью уже отпечатанных где-то снимков попросил отправить их во Львов. Видимо, он ехал куда-то ещё и, из благоразумия, не хотел их забирать с собой. На них был берег моря, худощавый человек, только что вылезший из воды, он же на фоне каких-то построек, на вершине какой-то горы и рядом с белым джипом. Это были обычные фотографии, которые во множестве производят на свет аппараты всех туристов и командировочных, так же неотличимые одна от другой, как канувшие в Лету фотографии у знамени части отличников боевой и политической подготовки.
Зато на других снимках украинец был с автоматом, и, хотя я увидел знакомый рожок-магазин, я понял, что это румынский автомат Калашникова, он был с двумя ручками — спереди и сзади рожка, а рядом стояли люди с другим оружием, один даже с гранатомётом. Но на вывеске булочной за ними была знакомая кириллица.
Всё перепуталось в мире, и я, потеряв чутьё на своих и чужих, никак не мог понять, за кого воевал этот фальшивый командировочный.
А на другом снимке я увидел силуэт человека, показавшийся мне знакомым. Лица его не было видно, и узнать человека лишь по его широкой спине я не смог. Это мог быть кто угодно — даже мой одноклассник, голубоглазый крымский свистулечник, или даже Чашин, про которого я давно забыл. Люди на этой фотографии сидели за столом, замерли со стаканами в руках, у одного висело на вилке что-то длинное, изогнувшееся земляным червяком. Фотография была настоящей застольной фотографией. Таких снимков тоже множество, если не считать отсутствия женщин за этим столом. Поэтому я отогнал мысль о знакомом незнакомце и продолжал поить своего протеже немецкой водкой.
Мы говорили о чём-то, и я ловил себя на мысли о том, как мало мы отличаемся от тех, кто беззвучно чокался на глянцевой бумаге, лежащей в кармане его куртки.
Внезапно командировочный замкнулся и стал совершенно отчуждённым, точно так же, как замыкались и уходили в себя маленькие корейские офицеры в прежней моей жизни.
Зачем этот парень таскает с собой фотографии — вряд ли он занимается чем-то серьёзным. Профессионал не будет возить с собой такую память. Это одноразовый мальчик, мальчик немедленного применения, и если не избавится, по крайней мере, от привычки часто фотографироваться, то вряд ли проживёт долго.
Он уснул на заднем сиденье, мирно свернувшись калачиком, когда утром я повёз его в Берлин на малой скорости. Я ехал не больше пятидесяти километров в час, и несколько раз полицейские останавливали меня, чтобы понять, не пьян ли я.
А в Берлине, первое, что я увидел на Александрплац, был пьяный русский нищий, певший про бродягу, что бежал с каторги. В руках у нищего была детская электрическая гармоника.
Это не было похоже на уличную музыку, которую я так любил.
Это вызывало чувство стыда.
Командировочный исчез у меня из машины вместе со своей сумкой, когда я пошёл к телефону, чтобы в очередной раз позвонить Ане. Но, в конце концов, что мне было до него, когда вместо автоответчика я слышал голос живого человека? Я глядел на окошечко телефона, в котором жидкие кристаллы безжалостно отмеряли время моего разговора. Мне надо было думать о карточке, которую я втыкал в этот автомат, а не об искателе удачи, едущем куда-то по своим надобностям.
Ну его, дурака.
Нужно было лишь слушать голос в трубке и глядеть по сторонам.
Казалось, что все монументальные здания, за исключением Рейхстага, остались в восточной части города.
Разворачиваясь на городских улицах, медленно двигаясь в пригородах бывшего Западного Берлина, я совсем забыл об украинце.
Западный Берлин, в который мне не было раньше хода, казался тихим, состоящим из одних пригородов.
Вот в одном из парков, мимо которого я медленно ехал, человек вёл на поводке свинью. Вернее, не свинью, а маленького поросёнка. Прогуливали поросёнка — вот это надо было запомнить. Про это можно было рассказать Ане или запомнить просто так, без предназначения.
С помощью Ани я узнал и других людей. Эти её знакомые не отвешивали мне комплиментов за умение торговаться с голландцами. Хотя потом они сказали, что тот, кто умеет с ними торговаться, тот вообще умеет вести дела. От этих новых людей я узнал, что французы оплачивают что-то за сто восемьдесят дней, а за литье нужно платить треть при заказе, треть при контракте, а оставшуюся треть — при отгрузке. Эти случайные следствия её работы не мешали, не раздражали пустой тратой времени, для чего-то они были нужны мне как свидетелю.
Итак, я узнал и других её знакомых.
Происходили и другие разговоры, не отменяя тех, сплетаясь с ними, как музыкальные темы, в единую мелодию.
Как — то, раньше обычного сбежав с работы, мы пришли в гости. Это была не квартира, это было что-то среднее между мастерской и кафе.
Там везде висели японские гравюры — вернее, конечно, копии — изображавшие маски актёров. Актёры играли только бровями и губами, выворачивали кисти рук. На пути от прихожей в комнаты на стенах совершался лёгкий переход из мужчины в женщину.
Актёры совершали этот переход, поднимая брови и кривя губы, а под гравюрами сидели томные люди, в глазах которых читалась ностальгия по 68-му году. Это были сплошь мальчики и девочки, ровесников своих я не видел. Опять я был среди тех, кто был младше меня, но теперь не печалился об этом, а сравнивал — ту молодёжь с этой, студентов, что ловили вместе со мной мидий и курили на лестнице, с мальчиками и девочками, курившими на стилизованных циновках, в придуманном японском заповеднике. Аня пошла говорить с хозяином, человеком действительно пожилым, и девочкой, которая оказалась его женой.
Я прислушался к их разговору.
— Предъявление на японских гравюрах обязательно, — говорил хозяин.
«Какое предъявление, предъявление чего?» — недоумевал я, но слушал молча, будто понимающе.
Они говорили о предъявлении, о тонкости мастерства, в котором я не понимал ничего, но Аня всё время косила на меня глазом, мы встречались взглядами, и я даже затеял странную игру, ловя её взгляд, когда оказывался каждый раз в новом месте — то за японской вазой, то у ширмы, а то присаживался на корточки у декоративной лесенки в никуда.
Впрочем, я тоже разглядывал гравюры, пытаясь одновременно вслушаться в разговоры. Гравюры были интереснее слов, поэтому я старался запомнить детали, чтобы потом… Что потом, зачем они нужны мне потом, я не знал. Но детали запоминались всё равно — смятение давно умершей, но сохранившей имя проститутки, чьи зрачки в раскосых глазах укатились в разные стороны. Это была совершенно косая проститутка, даже более косая, чем могла позволить себе японка.
Какие-то люди душили осьминога, другие любовались сакурой. Любовались они всем — осенними листьями, лунным светом, ловлей всего — раковин, птиц, рыб и охотой на грибы.
Занесённая снегом женщина склонялась над гостями.
И это я старался запомнить.
Между тем, ловя взгляд любимой, я слушал речь хозяина:
— Восток для французов начинался с Египта. Простые французы пришли к подножию Пирамид, а после долгих войн наводнили антикварные лавки ворованными безделушками.
И про себя я соглашался с хозяином, думая о войне как о воде, что уносит всё, что может. Мелкие вещи остаются в карманах солдат и совершают своё путешествие из одной страны в другую, меняют хозяев, обрастают историей. Они — предмет дележа, они — просто предмет. На войне безделушки всегда живут дольше, чем их хозяева.
Немецкая девушка, девушка с трагическим лицом и белыми волосами, рассматривала то, как нарисованная японка мыла голову в тазу, и в тазу были те же волны, что и в море, плескавшемся рядом.
Чёрные волосы и волосы белые различались только цветом.
Но на других изображениях предъявление было иным. Мужчина предъявлял меч, и его враг предъявлял меч, и сова предъявляла когти, и собака предъявляла зубы. И снова появлялся меч, будто один и составляющий сокровищницу самурайской верности, начиналась схватка, мужчина с мечом, прижатым ко лбу, и мужчина без меча — всё это теснилось вокруг меня.
Всё это было вечно и интернационально.
Отзвук войны, как шум соседей, существовал вокруг меня. Война преследовала меня, как параноика преследует придуманная опасность.
