Владимир Березин - Свидетель
Давным-давно, в нашей прошлой жизни, я сидел вместе с ним за системой слежения, а он, проматывая кассету, заносил данные в журнал.
— This covered my station… — говорил чужой пилот.
— Alfa-Whisky ziro nine, read you loud and clear. Rodger.[6] — отвечали ему с земли.
Мой друг переводил стандартный бухштаб — международный код — в обычные буквенные обозначения. «Bravo» превращалось в «В», «Delta» — в «D». Друг мой тогда готовил материалы для отчёта, а перед нами лежала та земля, по которой мы шли сейчас, но тогда перед нами была ещё авиабаза в Бад Крейцнах (а теперь этот городок значился на крохотной карте, что была приклеена к винным бутылкам, стоявшим передо мной на стойке), пятый армейский корпус США со штабом во Франкфурте-на-Майне и одиннадцатая мобильная дивизия в Фульде.
Её вертолёты видели нашу башню, и переговоры лётчиков были нам слышны.
Теперь мой друг решил приехать туда с той стороны, откуда взлетали эти вертолёты.
Это была хорошая идея, и мы всё-таки решили выпить — хотя бы за это.
Потом он рассказывал мне о своих дочерях. Перед юбилеем победы во Второй мировой войне британцы показывали телесериал, и один из фильмов был про Сталинград.
— Я люблю свою жену, — говорил мой друг, — но всё же она и девочки не вполне понимают, что это такое было — Сталинград, Ленинград, Курская дуга. Они ещё считают, что 125 грамм пайка — нечто вроде рекорда из Гиннесса… Жена моя плакала, но сердце моё неспокойно. Сумеют ли они понять нас…
Я слушал его, и моё сердце тоже было неспокойно, но я не стал говорить ему об этом.
— Как звали твоего деда? — спросил я. — Того, что сгорел в танке, тогда, в сорок первом?
— Николай Иванович, а что?
— Так, интересно, я хотел бы это запомнить. Почему-то каждое событие мне кажется важным, будто упустишь имя или цвет волос и потом не сумеешь составить общей картины. Вот он, погиб и даже не знал, чем война закончилась. А может, верил, что погибает в самом конце войны, и ещё верил в то, что к середине августа немцев разобьют.
Я говорил серьёзно, и знал при этом, что среди танкистов всегда было мало раненых, потому что танкисты не успевали вылезти из своих машин, а дед моего друга сгорел в своём танке в июле сорок первого. Он сгорел в одной из тех коробок, которые вспыхивали как факел после очереди крупнокалиберного пулемёта.
Ни я, ни мой друг никогда не узнаем о том, как это случилось. Его дед был командиром бригады — но это был смятый немецким наступлением июль сорок первого года, дольше которого он не прожил.
Нас, как всегда, объединяла общая беда, нас объединяла война, и это стало не фактом, а обстоятельством русской истории навечно. Война и беда начинались на буквы, стоящие рядом. Наблюдение это было не очень существенным, но эти две вещи, два состояния жизни шли рука об руку, как подружки на прогулке.
Потом мы перевели разговор на работу, и, выйдя на улицу, уже обсуждали опять те же zahlungsfahig и die Riickzahlung.
Прощаясь, я, на правах знатока посоветовал ему ехать от Касселя на Трефурт, да впрочем, он и без меня прекрасно знал свой маршрут.
Над нами между тем телевизор показывал старика. Этот старик-мусульманин, похожий на моего старика, молился, видать, за своего убитого сына, лежавшего рядом, а над ним заходила в боевой разворот вертушка. Порывы ветра дёргали старика за бороду, но что ему до войны на всём свете, когда здесь, на вершине холма, рядом с тем, что было его домом, лежит мёртвый сын.
Всё сводилось к определённым типам, и типы эти были немногочисленны. Старик, женщина, друг и враг, хоть все они были с разными именами.
В середине этого был я. И я был частью каждого из них.
Я посмотрел на то, как он садится в машину, и отвернулся, а потом подошёл к автомату. Автомат хрюкнул, принимая в себя тяжёлую монету в пять марок, и сплюнул мне на ладонь пачку сигарет. Напрасно я много курю, надо с этим заканчивать, хотя бы из финансовых соображений, успел я подумать, отправляя сигарету в рот.
Сидя в пустом вагоне Deutsche Bahn, я думал: «Отчего наше братство всегда братство по оружию?».
Даже знаменитая строка русской литературы — «Die erste Kolonne marschiert… Die zweite Kolonne marschiert… Die dritte Kolonne marschiert…» была нами переделана, скажем так — «Die erste Panzer Kolonne marschiert, nach… ну, скажем, nach Kassel» и казалась современной, а на самом деле была бессмысленной, как любое военное противостояние.
В Штутгарте, куда я приехал, шёл дождь.
В славном городе Штутгарте, затянутом сеткой зимнего дождя, неподалёку от Кёнигштрассе шумела барахолка. Был конец недели, и оттого там топтался народ, много людей. Продавали на барахолке тряпочки, негодные к употреблению, порнографические журналы издания 1965 года и потускневшие мельхиоровые ложки.
Стояли там и крепкие рижские ребята. Товар у них был особый — ордена и медали. Лежала у них под стеклом звёздочка — орден Красной Звезды, хороший боевой орден. Стоил он тридцать марок, иначе говоря, шесть пачек сигарет.
На мгновенье мне показалось, что это мой орден, тот, украденный из школьной мастерской, и я еле подавил в себе желание сверить номера. Но нет, это была, конечно, чужая звёздочка.
И я снова вспомнил своего дружка, что получил этот орден посмертно, и другого, который получил просто смерть, без всяких орденов.
Человечек в долгополой шинели и красноармейской шапке держал наперевес винтовку с примкнутым штыком. Казалось, что он двигался на восток, стремясь вырваться за пределы серебряной подковы, в которую он был заключён, и отправлялся на Родину.
И орден этот был красив особой красотой, красотой ушедшего мира.
А рядом, среди юбилейных медалей, был придавлен стёклышком орден Александра Невского. Человек в шлеме, в отличие от красноармейца, хмуро смотрел с него на запад, на федеральные здания земли Баден-Вюртемберг. Орден этот особый, не очень известный, всего им награждено тысяч сорок человек, по статуту — от командира взвода до командира дивизии.
Мне понравился этот князь, оказавшийся в чужой стране, хотя, по сути, это был не князь, а народный артист СССР Черкасов. Никто не знает, как выглядел князь, и можно быть уверенным только в форме его шлема. Можно придумывать за него мотивы поступков и политических решений, потому что никто не знал, как всё произошло на самом деле. Можно было придумывать за него хитрые политические ходы, потому что в воображаемом князе мне больше всего нравились малые потери личного состава во время Невской битвы.
Но я возвращался к Ане, и по мере приближения к дому слова «личный состав», «взвод» и «дивизия» испарялись из моего лексикона. Только старики могут вспоминать о войне как о лучшем в прожитой жизни. Не мне глумиться над ними, людьми одной со мной крови, и всё же мой путь иной. Нужно жить, а не умирать, а жить войной нельзя.
Я возвращался домой.
Однажды мне пришёл факс от Иткина. Работа снова отрывала меня от Анны, но про себя я думал, что надо же и честь знать, нечего бездельничать, всё же деньги платят мне именно за работу, а не за романтические размышления. Иткин просил встретить какого-то командировочного, проезжающего из Австрии в Мюнхен, и довезти его до Берлина.
Я ненавидел командировочных и туристов, которые табуном бегут по немецким магазинам, с дробным топотом окружают прилавки распродаж, а вот, кстати, и распродажа, две недели сниженных цен, и потянулись сюда желающие купить европейское барахло подешевле. Они были людьми из анекдотов: одни — сорящие деньгами, подобно арабским шейхам, другие — отключающие своими кипятильниками свет в целых кварталах. Не было у меня никаких прав раздражаться на этих людей, сам я, как халявщик, паразитируя на знании языков, сидел в центре Европы и ходил в эти магазины за всякой дребеденью. И всё же я представлял, как придётся мне показывать командировочному человеку магазины, в которых стесняются покупать что-либо даже турки-гастарбайтеры. Я представлял себе даже его облик — немолодого затюканного дядьки, которому жена вырезала из картона свой след, чтобы он совал его в иностранные ботинки, примеряя. Командировочный человек с ногой своей жены в кармане. Такой дядька мне даже понравился, вызвал в глубине моей души безотчётно-дружеские чувства.
Может, он почти старик, конечно, не такой старик, которого я оставил в Москве, но уже не просто немолодой, а старый человек, которого зачем-то курирует наша фирма. И тогда я буду ходить с этим стариком, наверняка воевавшим, по той земле, до которой он не доехал на танке. Вряд ли, впрочем, он будет танкистом, скорее он окажется минометчиком, как тот безвестный старик, с которым я познакомился в Крыму давным-давно. Главное, он будет один, и не с кем ему будет перекрикиваться о размерах лифчиков, не будет он бежать, сметая на пути покупателей, к соотечественникам. Я переведу ему каждую вывеску.
А командировочный оказался сухощавым украинским парнем, не знавшим ни слова по-немецки. Не моё дело было спрашивать кто он и что ему нужно в Берлине. Уже одно было хорошо, что он не был похож на обычного командировочного и не интересовался магазинами.
