Юрий Сбитнев - Эхо
– Предки были добрыми. Ты будешь предок – будь добрый потому.
– Деда, но ведь сколько пролилось крови… Какая жестокость!
– Молчи, парень. Ты не знаешь… Человек человека грел – выжил. Человек человека жрал – ничего не было. Ни меня, ни тебя, парень. Все скушали!!! Сожрали!!! Добрые были. Нам небо оставили… Землю… На ней – все. И ничего не сожрали… И ты оставь, парень…
И мне не хотелось спорить с ним, доказывая и приводя примеры из истории. Слышал в себе доброту и понимал: «Я есть только потому, что у меня был предок. Добрый…»
Тишина словно бы накапливалась в чуме, словно бы поднимала меня, как теплая, густая от солнца и лета вода в тех золотых уловах речки Вювю, когда я был совсем молод и шли мы сюда на шестах, толкая вперед легкую первобытную лодчонку. Попеременно: толчок – Ганалчи, толчок – я.
И руки мои ощущали упругую вязкость шеста, горячую боль в ладонях, боль в плечах, а вода все поднимала и поднимала нас совсем так же, как поднимает меня тут тишина, и я медленно плыву и плыву куда-то…
Но снова сижу на низенькой скамеечке, словно только для меня оставленной подле холодного очага, где все еще чернеют крупные ольховые угли.
Уже выбираясь к реке, я подумал, что следовало бы взять на память и гиривун и бубен Ганалчи. На память. А может быть, и костюм. Но и застеснялся этих мыслей. «Набежит экспедиция какая-нибудь или сторонние охотники, – оправдывался перед собою. – Может быть, он для меня и оставил. Знал – приду…»
«Не делай этого! Не надо!» – «Не буду!»
На реке я спросил у Кеши.
– А тут бывают когда-нибудь люди?
– Что ты! Никогда. Сам видишь, вертолету негде сесть, на моторе не заберешься…
– А эвенки?
– Что ты! Они сюда и близко не заходят. Если и пасут стада, то за хребтом… Не бывает тут никто, кроме меня.
– Может быть, взять вещи Макара Владимировича? – все-таки спросил.
– Не надо! Не бери! Так лучше… – торопливо ответил Кеша и махнул рукою.
ГЛАВА IX
Я был потрясен. Я думал потом, что должен подробно рассказать обо всем, что видел и пережил в ту ночь таежного лета на крохотном каменистом островке речки Вювю, затерянном среди великих болот.
Я слышал в себе крик бубна, крик живой головы, и видел медленное движение радара, прощупывающего звездное небо. Рука Ганалчи вела этот радар, медленно и точно нацеливаясь куда-то в невообразимую глубину мирозданий.
Я пробовал записать это. Не получалось. Хотел говорить, рассказывать, слово не изрекалось. Носил в себе ту ночь дни, недели, месяцы, годы, десятилетия… Но был нем… Я и сейчас нем, но попробую…
Мы ушли на остров всемером. Я был седьмым. Пять молодых парней и Ганалчи. Ребята были незнакомые, из разных семей. Все, вероятно, окончили десятилетку, подолгу живя в интернатах, но в тайге чувствовали себя пока как дома.
Не знаю, было ли им известно, что они должны делать на острове, поскольку со мною они почти не разговаривали; выполняли они все, что говорил им Ганалчи, тщательно и со старанием. Продравшись через непролазь в центр острова, расчищали поляну. Делали это аккуратно, не повреждая мха, стараясь не вытаптывать его. Деревья снимали под самый корень. Валили их тихо. Аккуратно обрубали ветви и ствол выносили вперед вершинкой к краю поляны, где и укладывали так, как говорил Ганалчи. Он руководил работой, ни одного дерева, ни один кустик не убирали без его участия. В самом центре образовавшегося чистого круга, на скальной ровной площадке, аккуратно сняли мох по кругу, отмеченному Ганалчи.
В работе я не участвовал, глядел со стороны, стараясь все как можно точнее запомнить. К тому времени на меня никто не обращал внимания. Даже Ганалчи. Словно меня тут не было. А я и сам старался не попадаться на глаза.
С каждым часом работа становилась все сложнее и сложнее. Делали ее очень тихо, словно бы под угрозой для жизни. Почти не говорили. Но если и произносили слово, то делали это шепотом, в великой тайне. А когда Ганалчи начал возводить остов будущего нымгындяка, работа и вовсе стала какой-то таинственной и очень опасной.
Старик подолгу стоял молча, что-то сопоставляя в уме, внимательно изучал землю у своих ног, потом небо над головою. Ночь перед тем, как возвести три несущих, он провел без сна, лежа в центре того круга лицом в небо.
Чум, обретая новые и новые несущие, все больше напоминал мне ракету, и я вспоминал тот первый увиденный мной нымгындяк, так поразивший мгновением полной реальности, – что вот стоит она в снегах на скальном взлобке, курясь предстартовыми дымками…
К выстроенному и уже покрытому чуму подвели входную галерею, нечто напоминающее трап. И против нее с другой стороны еще одну. Входную галерею Ганалчи называл дарпэ, слово это можно перевести как мост, переход, трап.
Назову мостом. Его удерживали олени, на спинах которых лежали рыбы-таймени – мощные корни с частью ствола и слеги.
По обе стороны расположились шеренги деревянных людей.
Дарпэ строили из живой, только что срубленной лиственницы.
Ганалчи показывал, что срубить, как нести, а потом уже сам сооружал из приготовленного материала.
Закончив строительство дарпэ, приступили к возведению чего-то похожего с другой стороны чума, именовавшегося – онанг. В дело шли только очень сухие лиственницы.
Строили с еще большей осторожностью, в полном молчании.
Онанг – путь, по которому сообщается харги – душа шамана – с другими душами. Это святая святых. Хода туда для живых нет. Он охраняется душами предков, обязательно людей.
Вокруг нымгындяка Ганалчи установил пни, корчажины, корни, напоминающие животных и птиц; ставил по какому-то только ему известному плану шесты, вырубал и еще какие-то изображения. Все только из лиственницы.
Нымгындяк готов. Я не заметил, как на остров пришли люди. Мужчины и женщины из стойбища у водопада. Все несколько возбуждены предстоящим, говорят шепотом. Те, что помоложе, чуть даже ежатся, словно им знобко среди теплой ночи.
Я отлучен и сижу на краю поляны в сооруженном для меня то ли шалаше, то ли просто-напросто большом гнезде из лиственничных ветвей. Чувство стыда и какой-то крайней неловкости мучит меня. Порою очень хочется уйти, но не знаю тропы через болота. А на острове деться больше некуда, стоит мне выйти из моего укрытия – и я на виду. Ощущение такое, словно бы голый.
Ночь безлунная, но звездная. Небо мягкое и близкое. С болот наносит горьковатым запахом. Там басовито, на одной ноте гудят комары и долго-долго одиноко кричит выпь.
Ганалчи первым вошел в нымгындяк, но он еще не шаман. Станет им, как только наденет костюм шамана. Остановился у входа подле двух пней, изображающих щук-супругов, которым в обязанность вменяется отбирать у входящих живые души и прятать под жабры, что-то сказал им и, миновав дарпэ, скрылся в чуме.
Ко входу потянулись люди. И я как наяву увидел вдругракету, у трапа толпятся люди, идет посадка, и те двое по обе стороны трапа, воображаемые щуки, то ли наставляют каждого, то ли вручают им что-то, а скорее всего проверяют билеты… Один за другим люди исчезают, поднимаясь по трапу в ракету. Вижу все это, вероятно, забывшись и прикрыв глаза, потому что снова передо мною таежная поляна и островерхий высокий чум, а Ганалчи машет рукою, предлагая войти.
Я, как и все, задерживаюсь на мгновение перед щуками, отдаю им в жабры свою душу и перехожу мост, ведущий из Земли Дулю на Землю Хэргу. Ганалчи усаживает меня в сторонку от людей, плотно сидящих полукругом перед очагом, а сам очень тщательно закрывает дверцу. Делает это так, будто поворачивает ключи в невидимых замках.
Тихонечко выговаривает что-то бубен, кто-то держит его перед огненной горкой углей. Угли густо-малиновые, кое-где по ним пробегает синий язычок пламени. Отсветы мягкие и теплые на лицах людей. Нигде не вижу Ганалчи. В сердце тревога и чувство потерянности, которое бывает всякий раз, когда надо садиться в самолет и лететь за многие тысячи километров. Не случайно привиделись мне ракета и толпа пассажиров у трапа.
Возник Ганалчи словно бы из небытия. Не было – и вдруг вот он, стоит посреди чума, подняв лицо к хонару. Не узнал его. Это не Ганалчи. И человек ли это?
Все мое тело вдруг налилось тяжестью, тревога, как боль, вошла в сердце. Но ничего еще не произошло. Вышел незнакомый человек с каменным, бледным, как снег, лицом, неестественно выпрямленный, словно бы закованный в невидимый панцирь. Вышел, подняв лицо к пятачку хонара, но что-то дрогнуло вокруг. И я услышал, как медленно, на басовитой ноте загудело где-то совсем рядом. Бубен зарокотал в руке шамана, набирая все большую и большую силу. Выплескивалась огненная буря, сотрясался чум, который вовсе не был уже чумом, и вибрировали, сопротивляясь бешеной силе, стенки. Земля держала нас. А шаман кому-то четко и определенно докладывал о своей готовности. Он прикрывался бубном, и за ним слышались какие-то далекие голоса, пресекаемые неистовым вихрем и треском.
