Василий Алексеев - Невидимая Россия
— Я ее в барском парке спутал.
— Хорошо. Иди туда и подожди — может быть, понадобишься…
Ленька исчез в темноте. Борис прислушался, было совсем тихо. Чувство свободы и желание борьбы наполнили его грудь.
Так я вам и дамся, попробуйте взять!
Борис вернулся в избу, взял деньги, надел теплую куртку и вышел. Затем он подошел к окну соседа Петрова, три раза стукнул и отошел в тень цветущего куста сирени. На крыльце появилась коренастая фигура Петрова. Петров остановился и стал всматриваться в темноту.
— Это я, — сказал Борис. Петров подошел к кусту.
— За мной сейчас агенты приедут… иди сам к сельсовету, а здесь накажи мальчишкам проследить. Я буду ждать в парке, у пруда. Если уедут, не оставив засады, я сегодня же ночью вывезу свое барахло; если оставят засаду, тогда сообразим, что делать.
— Хочешь их тут и прикончить? — спросил Петров.
— Нет, на что их приканчивать! Это ведь пешки. Ну, я пошел.
Борис обогнул пруд и лег на траву среди густого куста жасмина. Ночь дышала спокойствием и любовью. Борис вспомнил синие, с поволокой глаза Любы. Почему я ее не замечал раньше? — подумал он.
Люба была старой гимназической знакомой Бориса. С Любой он встретился совсем недавно: она переехала в Москву и Борис стал бывать у нее. Это была одна из причин, почему он тянул с отъездом.
Со стороны проезжей дороги, проходившей недалеко от пруда, раздался отчетливый стук колес и храп лошади.
А в самом деле, Петров почти прав — было бы приятно встретить их около леса с обрезом… что он зря в земле гниет!
Совсем над ухом, чуть ли не на том кусту, под которым лежал Борис, защелкал соловей.
Эх, не скрываться от ГПУ, а гулять бы в такую ночь с Любой!
Синие, с поволокой глаза опять ясно представились Борису. — Скоро уже тридцать стукнет — пора жениться. Власть проклятая — не дает жить нормально! А на Любе можно жениться — она всё понимает. Отец ее был богачом, теперь потерял всё и ни капельки не унывает — торгует себе газетами, на жизнь кое-как зарабатывает и удовлетворен. Да, но куда ехать?
Скоро Борису надоело разрешать трудные жизненные вопросы и стало клонить ко сну. Нервы у него были крепкие, выносливость железная, но, оставаясь в вынужденном бездействии в удобной позе на мягкой траве, он не мог противиться дреме.
— Борис Петрович, а, Борис Петрович! — Петров уже несколько раз подходил к пруду. — Может быть, уехал, не стал дожидаться…
Петров остановился и прислушался. Было тихо. Спугнутые его появлением лягушки и соловей молчали. Откуда-то доносилось тихое посапывание. Петров пошел по дорожке вдоль пруда — посапывание усилилось. Борис лежал на спине, лицо его слабо освещалось блеском звезд. Выражение было блаженно детское, руки сложены на груди. Петров остановился.
Вот спокойствие! — подумал он с завистью, — Я из-за него ночь не сплю, а ему хоть бы хны… и то сказать — парень здоровый, образованный, руки золотые. Куда ни уедет, кусок хлеба заработает.
Петров присел на корточки и стал трясти Бориса за плечо. Борис не сразу открыл глаза.
— Чего тебе? — спросил он недовольным голосом.
— Мне-то ничего! — не без ехидства ответил Петров, — а вот тебя так чего доброго и сцапать могут…
Борис протер глаза, сел, похлопал длинными ресницами, почесал спину и вспомнил всё.
— Уехали? — спросил он без нотки страха и волнения.
— Уехали. Два часа всё дожидались, теперь уехали. Дом-то опечатали, а в сельсовете приказали — как придешь, так чтоб тебя беспременно задержать и в район отправить.
— Хорошо, — сказал Борис вставая, — пойдем…
— Куда? — спросил Петров, глядя исподлобья на широкоплечую фигуру Бориса.
— Куда? Домой, я хочу, всё свое барахло забрать.
— А как ты его заберешь? Дверь заколочена и сургучная печать наклеена.
— У тебя лишняя упряжь есть? — спросил Борис вместо ответа.
— Есть.
— Сходи в барский парк и разыщи Леньку-милиционера — он там лошадь пасет. У меня на дворе стоит телега. Мы с Ленькой перелезем через забор, войдем со двора, нагрузим воз, потом откроем ворота, запряжем и уедем. А своим мальчишкам накажи, чтобы, пока мы накладываем, постерегли лошадь да посмотрели, чтобы кто опять со станции не нагрянул…
Если бы ночь была светлее, Борис смог бы разглядеть на лице Петрова страх и некоторое колебание, но категорическая форма приказания и невозмутимое спокойствие Бориса заставили его исполнить всё сказанное беспрекословно.
Через час ворота двора Бориса бесшумно отворились, в них была заведена Ленькина лошадь уже в хомуте и шлее, а еще через четверть часа из них выехал нагруженный воз, поскрипывая проехал по улице и скрылся в темноте усаженной березами дороги. Никто из соседей не слышал или не хотел слышать скрипа колес телеги.
* * *Глаза Любы наполнились слезами.
— Я не хочу, чтобы ты уезжал… — сказала она.
— Не могу же я сидеть в Москве без прописки или прописаться и через неделю попасть в тюрьму!
Люба вскочила с дивана и нервно прошлась по комнате. Борис сидел в углу дивана, лицо его изображало самую безутешную печаль от одной мысли о расставании. Между ними не было сказано еще ни одного слова о каких-либо чувствах, но обоим уже и раньше было скучно друг без друга, а теперь разразившаяся катастрофа заставляла быстро решать вопрос о своих взаимоотношениях. Некоторое время Люба ходила молча и что-то соображала, потом вдруг остановилась, подошла опять к дивану, села и посмотрела прямо в глаза Бориса.
— Куда же ты решил ехать?
— Думаю пока месяца на два скрыться в степь к Мишке.
— Кто такой Мишка?
— Его отец работал истопником в конторе отца, с сынишкой мы росли вместе. В начале НЭП-а он уехал в Астраханские степи и завел мельницу. Там все хутора и их пока еще не раскулачили. Еды довольно. Он меня звал в любое время…
— Я поеду с тобой, — решительно сказала Люба.
В глазах Бориса блеснула радость.
— Правда?
— Правда.
Синие глаза с поволокой подернулись влагой.
Борис привлек к себе Любу и поцеловал. В комнату вошел Никита Ильич, отец Любы, маленький белобрысый старичок с умными, хитрыми глазами.
— Папа, я выхожу за Бориса замуж, — объявила Люба.
Никита Ильич хорошо знал характер своей дочери и поэтому ни капельки не удивился быстрому решению. Кроме того, он любил Бориса.
— А как же это вы того?.. — Старик знал положение Бориса.
— Очень просто: вместо свадебного путешествия мы поедем в степь на мельницу к Мишке. Всё равно я на лето куда-нибудь поехала бы…
Люба прекрасно шила, хорошо зарабатывала и была вполне самостоятельной девушкой.
— Ну, что же — дай вам Бог!
Никита Ильич прослезился и поцеловал обоих.
— А теперь мы пойдем в кино, — заявила Люба, достала из модной кожаной сумочки губную помаду и стала красить полные, и без того розовые губы ловкими кошачьими движениями полных белых рук.
Глава восемнадцатая
ЖИЗНЬ ТЮРЕМНАЯ
Попав в камеру, Николай быстро применился к обстановке. Уже на воле он привык жить больше своим внутренним миром, чем видимой, внешней жизнью. Он почти не замечал мрачных стен камеры. Ложась вечером на жесткие доски, он натягивал на голову одеяло и читая вечерние молитвенные правила. Под праздники повторял наизусть целые всенощные. Утром Николай старался проснуться до поверки, чтобы так же, как кончил, с молитвой начать день. Из своих сокамерников он почти ни с кем не сблизился, заполняя день чтением и изучением языков. Допросов Николай не боялся — он почти о них не думал. Его только немного заботило, идет ли дело об организации или о приходе, ушедшем в подполье. — Это выяснится само собой… — решил он наконец, — сейчас надо готовиться к ссылке или концлагерю, всё равно, рано или поздно, я этого не избежал бы. Русская церковь обречена на мученичество; через мученичество и гонения она должна обновиться и окрепнуть. Надо собрать все силы терпения и молиться, чтобы Господь помог выдержать посланные им испытания.
Николай не был монахом и не знал, вступит ли на эту трудную стезю. Слишком много страстей возмущало этого спокойного и холодного на вид человека. Год тому назад Николай встретил девушку — высокую, худую, почти некрасивую, с русыми волосами — дочь дальнего родственника. У девушки были большие, как бы удивленные, глаза и она чувствовала себя неуверенно в трудной советской жизни. Эта неуверенность требовала поддержки и помощи. Николай полюбил девушку тяжелой, неспокойной любовью. Ему часто снилось, что Вера заблудилась ночью в тумане и зовет на помощь. Сердце охватывала жалость и он бросался искать Веру. Искал, искал и не находил… Голос становился глуше, глуше и, наконец, таял в непроглядном молоке тумана. Николаю казалось, что Вера когда-нибудь влюбится в недостойного человека, как Вера в «Обрыве» Гончарова.
