Василий Алексеев - Невидимая Россия
Мечты о Вере и ложная, порожденная влюбленностью и пылким воображением мысль, что он во что бы то ни стало должен спасти эту мечущуюся душу, отвлекала Николая от прямого пути в монахи. В тюрьме неизбежность разлуки, как это ни странно, несколько успокоила романтические страдания Николая. Единственно чего он с трепетом ждал, это какой-нибудь передачи, какого-нибудь знака внимания от любимой девушки. Но увы, передачи от Веры Михайловны поступали раз в неделю с математической точностью, но ничего напоминающего в них Веру не было. Николай узнал через год, что Вера вышла замуж за скупого и нечестного карьериста.
Однажды, уже попав на нары, Николай проснулся для утренней молитвы и увидел на полу у «параши», на чистой белой подушке, голову священника. Это был совсем молодой человек с тонким смуглым лицом, напоминавшим нестеровских угодников. Когда всех подняли на поверку, священник быстро встал, собрал одеяло и подушку, положил их в ногах Николая на нары и стал в строй. — Опытный — знает все тюремные законы! — горько усмехнулся Николай. После поверки он сразу подошел к молодому священнику под благословение и представился. Священник оказался иеромонахом, трижды побывавшем уже в ссылке. Когда Николай спросил его фамилию, иеромонах назвал известный в русской истории княжеский род. Вместе с иеромонахом в камеру попал невысокий, благообразный крестьянин. Николай сразу предложил им пользоваться своим местом на нарах и поделился передачей. Таким образом он, наконец, нашел близких, духовно родных людей.
Иеромонах, отец Иоанн, много повидал и много где побывал: отбыл он три года ссылки на Оби в глухой деревне, знал оленеводство и рыбную ловлю, умел плести сети и ездить на собаках. Знал он и Дальний Восток, и Байкал. Душа у него была спокойная, уравновешенная, мышление трезвое и ясное. Вечерами он рассказывал всей камере о своих странствованиях и этим завоевал всеобщее расположение.
Крестьянин, Василий Иванович, больше помалкивал и приглядывался. Только через две недели он потихоньку рассказал Николаю свою историю. Оказалось, что в бывшей Рязанской губернии, недалеко от станции Сасово, было крупное крестьянское восстание: в нескольких селах крестьяне перевешали присланных из города коммунистов, разогнали колхозы и пытались захватить станцию… Войска ГПУ окружили весь район. Несколько сот человек было расстреляно на месте. Все, кто принимал косвенное участие в восстании или только мог принимать, были арестованы и высланы. Василий Иванович хотел бежать и уже доехал до Москвы, но при случайной проверке документов был задержан и теперь ждал отправки на родину для разбора дела по местожительству.
Мы правильно оценивали обстановку, — думал Николай. — Если говорить о возможности внутреннего антибольшевистского переворота, то прошедший 1929 год и нынешний 1930 являются, конечно, годами упущенных возможностей… Имейся в стране хорошо сколоченная, достаточно разветвленная организация, даже не большая партия, а просто организация, имеющая представителей повсюду, безусловно, можно было бы взять на себя руководство стихийно нарастающими повсюду волнениями и восстаниями. Но этого не случилось и зависит это не от нас. Это промысел Божий… Очевидно, для России нужны еще страдания, очевидно, она недостаточно очистилась, а потому, может быть, правильнее направить всю энергию на духовное возрождение народа. Господь сам избавит нас, когда мы этого заслужим.
Идея искупления общенародного греха собственным подвигом и страданием всё больше и больше увлекала Николая. Чем дальше, тем он больше и больше разочаровывался в чисто политической деятельности.
* * *С утра и до ночи Бутырки жили странной, трагической, но интересной и разнообразной жизнью. Стоило только утром сесть у окна и просмотреть серию камер на прогулке, чтобы почувствовать это. Во всех окнах, выходящих на дворик, мелькали лица, из рядов прогуливающихся всё время раздавались отрывочные возгласы. Многие переговаривались на пальцах. Один раз Павел видел, повидимому, настоящих специалистов по разговору при помощи рук. Гулял он вместе с заключенными Пугачевской башни, в которой были только одиночки и сидели те, кого следователи взяли в настоящую обработку. За недостатком времени, обитателей Пугачевской башни выпускали на прогулку группами, человек по 5 или 6, но заставляли гулять не вместе, а на максимально далеком расстоянии друг от друга. Среди них был молодой чернобородый заключенный с красивыми блестящими глазами и движениями хищного зверя. Не успел мент оглянуться, как чернобородый узник быстро вскинул глаза по направлению к политической камере и начал непонятный разговор при помощи рук. Пальцы у него двигались, как у хорошего пианиста, с быстротой молнии, сгибались, разгибались и складывались во всевозможные комбинации.
Группа Павла и Николая отрицала такую конспирацию. Их тактика сводилась к полной маскировке, к тому, чтобы не могло прийти даже в голову, что они заняты чем-либо нелегальным, но техника чернобородого восхищала Павла. Глядя на него, можно было прийти к заключению, что существуют какие-то политические группы старого образца.
Глава девятнадцатая
В СТЕПИ
Люба и Борис сошли с поезда на темном, заброшенном в степи полустанке. Борис составил чемоданы в угол крошечного зала ожидания, покосился не совсем доброжелательно на слишком столичный вид своей дамы и, тяжело вздохнув, сказал:
— Ты посиди, посмотри, чтобы не украли вещи, а я поищу подводу — до мишкиного хутора пятьдесят верст.
Люба села в угол, кокетливо поправила шапочку и приготовилась долго и терпеливо ждать. Борис ушел. Желательно было осуществить весь переезд возможно более конспиративно.
Да с женщиной не легко договориться… — рассуждал Борис. Любу невозможно заставить снять шапочку и повязать простой деревенский платок: «Это ее портит!», «Это ей не идет!»… Ну, ладно, авось кривая вывезет!
Достать подводу оказалось очень трудно. Около станции было всего несколько домиков и Борису пришлось идти на хутор, километра за полтора от станции. Встречали его везде подозрительно и недоброжелательно, принимая, очевидно, за крупного партийного работника, ехавшего ради какой-то новой каверзы. Наконец, он достал нечто вроде тарантаса, с придурковатым возницей и поджарой, костлявой лошадью.
Выехали среди ночи. Люба кое-как устроилась на жестком сидении, зарыла ноги в сено и посматривала из-под поднятого воротника пальто на всё окружающее синими, любопытными глазами.
— Ну, как, удобно? — спросил Борис.
— Очень, — ответила Люба кутаясь.
Лошадь взяла довольно бодро и шарабан углубился в темноту. На ухабах сильно потрясывало. Возница сидел на козлах молча, очевидно не доверяя своим седокам. Борис с Любой молчали потому, что не доверяли вознице. Борис, по своему обыкновению, задремал, Люба всматривалась в ночь и думала о том, как лучше Борису сызнова начать жизнь после возвращения от Мишки.
Большой огненный шар поднимался над туманным горизонтом, по степи дул свежий утренний ветер, жаворонки заливались, наполняя воздух радостным трепетом свободы. Борис проснулся и огляделся. Лошадь чуть-чуть трусила. Возница поднял воротник, нахлобучил на глаза шапку и, казалось, тоже дремал. Справа показался хутор.
Удивительно безжизненно… — подумал Борис. Дверь хутора была настежь раскрыта, одно окно закрыто ставнями, половина другого распахнута.
Что их пораскулачивать успели, что ли? Мишка в последнем письме ничего не писал о раскулачивании хуторян в его районе.
Люба тоже проснулась, протерла глаза, достала из несессера одеколон, намочила носовой платок и освежила лицо.
— Что, нельзя ли тут заехать на какой-нибудь хутор попить чаю, позавтракать, да и лошадь заодно накормить?
— У кого тут остановишься! — неопределенно махнул головой возница, — никого и дома-то небось нет…
— Почему нет? — еще более удивился Борис. Возница ничего не ответил. Бориса охватило беспокойство.
В чем дело? Может быть, убегая от одной опасности, сам наеду на другую?
По дороге попалось еще несколько хуторов — все были пусты и все производили такое впечатление, как будто бы хозяева только что куда-то вышли. Попытки добиться какого-нибудь разъяснения от возницы не увенчались успехом. Днем, когда солнце поднялось уже высоко, мрачный возница остановился у колодца одного из пустых хуторов, покормил лошадь, напоил ее, съел сам черного хлеба, выпил сырой воды и поехал дальше. Во время остановки Борис с Любой подошли к дому. Куры гуляли без присмотра какие-то растерянные, в степь вели свежие следы подков и коровьих копыт.
Уехали на покос, что ли? Только как это можно оставлять дом без всякого присмотра!
Люба тоже начала нервничать. Борис посмотрел ей прямо в глаза.
