Василий Алексеев - Невидимая Россия
— Никакой борьбы я не начинал.
— Но вы ведь активно религиозный человек?
— Да, я активно религиозный человек, но церковь отделена от государства, а религия частное дело каждого.
— Вы, советский студент-историк, унижались до того, что прислуживали какому-то иподьякону!
— Я был сам иподьяконом и прислуживал архиерею.
— Это безразлично — я не знаю и знать не хочу этих идиотских названий! — черные глаза стали еще более злыми. — Назовите мне своих знакомых.
— Представьте мне сначала обвинение: я хочу знать, за что я арестован.
— Так ты хочешь обманывать советскую власть! Ты запираешься! Мы всё равно всё знаем, ты от нас не уйдешь!
— Коли вы всё знаете, стало быть, и спрашивать меня нечего. Я повторяю: предъявите мне обоснованное обвинение.
— Ну, постой, я тебе покажу! — Следователь выбежал из кабинета.
Через минуту дверь открылась и вошел молодой человек в военной форме без знаков различия. Лицо у молодого человека было сравнительно интеллигентное. Он сел против Павла и тоном снисходительного сожаления начал допрос сызнова. Павел почувствовал тоску и утомление. «Господи, просвети, спаси, помилуй. Дай, Господи, сил правильно отвечать!». Стало легче: внутреннее спокойствие противостояло холодной враждебности окружающей обстановки. Через пять минут Павел понял, что новый следователь совершенно не знает его дела. — Просто хотят утомить, — сообразил он и стал затягивать и комкать ответы, чтобы выиграть время и сохранить силы.
Дверь с шумом растворилась — вошел давешний бледный, черноглазый следователь и высокий, интеллигентного вида мужчина с длинным, горбатым носом и вьющимися волосами. Молодой человек в военной форме незаметно выскользнул в дверь.
— В чем дело? — обратился к Павлу высокий мужчина раздраженным тоном. — Вы отказываетесь давать показания представителям власти, стало быть, вы оказываете открытое сопротивление!
Лицо и глаза первого следователя изобразили священный ужас.
— Я хотел бы, чтобы мне предъявили обвинение.
— Вы обвиняетесь в участии в контрреволюционной организации.
Высокий мужчина сделал вид, что он не может даже допустить возможности каких-либо возражений со стороны такого мальчишки, как Павел.
— Говорите конкретнее. Я нисколько не скрываю своей религиозности и вообще ничего не собираюсь недоговаривать, но согласитесь сами, что прислуживание в церкви во время богослужения не есть контрреволюционная деятельность.
Говоря всё это, Павел заставил себя полностью поверить своим словам и глядел, не отводя глаз, в длинное лицо высокого мужчины. В умных серых глазах следователя появилось удивление и некоторая неуверенность — очевидно чекист не мог себе представить, чтобы такой неопытный мальчишка, как Павел, мог так хорошо врать; самое же главное, полная откровенность в таком предосудительном вопросе, как религиозность, сбивала с толку.
Ничего они как следует не знают, — с радостью почувствовал Павел, — а доносов у них столько, что и разобраться в них, наверное, времени не хватает.
— Да, но почему вы в таком случае отказываетесь давать имена своих знакомых? — следователь, очевидно, торопился, ему некогда было заниматься такими мелочами, как дело группы какой-то там молодежи.
— Очень просто — я взят, очевидно, по какому-нибудь совершенно нелепому обвинению. Если меня держат без всяких оснований, то это могут сделать и с теми, кого бы я назвал… какими глазами я на них потом смотрел бы?
Высокий следователь окончательно убедился, что имеет дело с не вполне нормальным человеком, во всяком случае с чудаком, едва ли в самом деле опасным для советской власти. На лице его явно отобразилось любопытство. Все трое всё еще стояли у стола посередине комнаты. Высокий чекист всё время собирался уходить.
— Дело ваше, — сказал он, следя за эффектом своих слов, — пять лет концлагеря вам всё равно обеспечено; зависит только от вас, сохраните вы жизнь или нет: упорством вы можете добиться только расстрела.
— Ерунда, — ответил Павел, — я ни в чем не виноват и вы меня, конечно, выпустите.
Мужчина презрительно усмехнулся — ну, что делать с таким дураком — повернулся и вышел, не считая возможным дольше тратить свое драгоценное время. Бледный следователь сел и допрос начался опять.
Вернувшись утром в камеру, Павел шопотом рассказал о своем допросе Грубилкину. Тихон Ильич выслушал всё внимательно. Павел ожидал похвалы своему мужеству, но инженер задумался.
— Тебя спасет то, — наконец, сказал он, — что против тебя вообще нет никакого материала, а доносам они сами знают цену. Если бы твое сознание было им действительно нужно, они сумели бы как следует нажать, но для нажима нужны время и усилия. Все следователи сейчас работают часов по 16–18 в день — где им терять время на такие пустяки, как твое упорство! Но расстрелять тебя действительно могут — на это ведь много времени не потребуется…
Один из сокамерников уступил Павлу место и он спал целый день тяжелым, бездумным сном.
* * *Была ночь. Григорий сидел на нарах и курил: не спалось. От «параши» шла тяжелая, гнусная вонь. — Пожалуй, лучше было бы спать на полу около окна, чем на нарах около «параши», — думал он. — Как Алеша переносит весь этот ужас?
В коридоре тяжело хлопнула дверь. Кого-нибудь на допрос?
Каждый раз при мысли о допросе сердце Григория ёкало. Шаги двух человек зазвучали по коридору. — Ведут новичка — на допрос вызывает один охранник. Ключ с лязгом впился в дверь камеры. Григорий напряженно смотрел на толстые железные листы, покрашенные зеленой, облупившейся краской. Дверь отворилась. Через порог переступил худой, как скелет, юноша с двумя четко выделявшимися пятнами вылезших волос на висках. Мент захлопнул дверь и молодой человек застыл в нерешительной позе на пороге, обводя устланную спящими телами камеру лучистыми глазами.
— Садитесь ко мне на нары, — тихо сказал Григорий.
Такой же мальчишка, как Алексей! — подумал он про себя.
— Благодарю вас.
Молодой человек сел, с трудом сгибая костлявые, угловатые колени.
— Откуда?
— Из собачника, с Лубянки.
— Ложитесь на мое место — я всё равно спать не буду.
— Спасибо, я посижу. Меня зовут Валентин, — сказал молодой человек и протянул Григорию тонкую, прозрачно-бледную руку.
— Давно?
— Больше полугода. Сейчас у нас какой месяц?
— Май, — с удивлением ответил Григорий.
— Май, — повторил молодой человек и улыбнулся. — Меня взяли в ноябре. Всё это время я провел в одиночках и потерял счет времени. Вы себе представить не можете, как я рад, что попал, наконец, в общую камеру.
За что его так? — с возрастающим интересом всматриваясь в молодого человека, подумал Григорий. На вид ему было лет двадцать. В том, как он держался, было что-то женственное и это отталкивало Григория. Не нравилась ему и слишком мягкая, вежливая манера говорить, но всё это были мелочи. Самое главное стояло где-то за лучистыми глазами, за всей изможденной мученической внешностью, и это самое главное своей ничем непоколебимой силой импонировало любящему всё сильное Григорию.
— Пытали? — не выдержал он после длинной паузы.
Тонкие пальцы поправили волосы на вылезших местах.
— Не очень… Самое главное, что долго. В собачнике такие камеры, что нельзя было выпрямиться, а кроме того, они меняли температуру: то очень жарко, то несколько градусов ниже нуля.
— Били?
— Вначале, потом перестали — надоело.
— Чего же они от вас добивались?
Добрые глаза поднялись на Григория. — Мне скрывать нечего и терять тоже нечего — они сказали, что меня расстреляют. Я даже не понимаю, почему меня перевели в вашу камеру… наверно, я им уже не нужен, приговор почему-либо не готов, а место в одиночке понадобилось для кого-нибудь другого.
Молодой человек помолчал, радостно осматривая камеру.
Григорию стало не по себе от этого игнорирования неизбежной и близкой смерти. Может быть, это специально подосланный провокатор? Нет, не может быть — несомненно, всё им рассказанное правда.
Григорий еще ни разу в жизни не видел сочетания такой физической слабости с такой душевной силой и спокойствием. — Похож на христианского мученика… я думал, что таких вообще не бывает.
Молодой человек заговорил опять:
— Я не советский — я эмигрант. Правда, я уже несколько раз бывал в России, но только нелегально — я работал от Обще-Воинского Союза.
Григорий затаил дыхание. Он уже и раньше слышал о белогвардейских террористах, но не особенно верил в реальность их существования, а теперь случай свел.
— Вас поймали?
— То-то и дело, что нет — я сам приехал.
— Как? — Григорий перестал что-либо понимать во всей этой необыкновенной истории.
