Василий Алексеев - Невидимая Россия
— Поверка! — раздался отвратительный, резкий крик. По отоплению застучали так, что Григорий невольно привскочил. — Дожидайся, — подумал он с озлоблением, — пока ничего не будет… Вот она красочная гамма жизни, не окруженная мерцающей бездной!
Серые фигуры заключенных повскакивали со своих мест и стали строиться в два круга: одни на полу, вдоль нар, другие за ними, на нарах. Григорий встал около двери, как раз против «параши».
Два ряда бледных лиц, один над другим — круги Дантова ада.
Сколько жизней, сколько биографий! Целые тома Достоевского в одной камере ожили и стали скорбными тенями…
* * *Дверь с шумом распахнулась и в камеру скорым шагом вошел латыш в форме комвзвода войск ГПУ. Серыми рысьими глазами он посчитал выстроившихся заключенных, быстро тыча пальцем в каждого. Лицо его застыло в маске деловитости и презрения. Около двери чекиста нагнал староста и, как показалось Павлу, слишком подобострастно сверил правильность наличия камеры. В этом сотрудничестве с палачами было что-то унизительное. Дверь закрылась так же шумно, как и открылась. Тюремный день был закончен.
— Можно устраиваться на ночь! — скомандовал староста.
Сразу поднялся невообразимый шум и беспорядок. Разобрать и разложить доски в густой толпе было вообще нелегко. Положение осложнялось еще тем, что доски были разной толщины и подобрать их так, чтобы было можно лежать, — требовало большого искусства. Не обошлось без споров и скандалов, и тут Павел полностью оценил необыкновенные способности своего будущего соседа. Нахальный толстяк оказался гениальным организатором: как только начался шум и споры, он прыгнул в самую гущу и сразу всех примирил. Когда два человека спорили из-за одной хорошей доски, он всовывал им в руки две одинаково плохих, брал в свой угол хорошую — и таким образом в несколько минут подготовил пол к спанью.
— Итак, мы возьмем себе по одному одеялу и положим головы на одну подушку, — обратился он к Павлу, засовывая ноги под нары и завладевая имуществом Павла. Делал он это с таким беззаботно компанейским видом, как будто оказывал молодому человеку одолжение.
— Моя фамилия Грубилкин, — пояснил он звучным баском, — но я с людьми обыкновенно не ссорюсь. Наоборот, мой жизненный принцип — живи и давай жить другим. — Грубилкин лег, заняв крупной головой всю середину подушки. Павел попробовал было устроиться сбоку, но понял, что из этого ничего не выйдет.
— Вот что, — сказал он решительно, — я захватил с собой еще смену белья и полотенце. Эту ночь я просплю на узле белья, вы спите на подушке, а на следующую ночь мы переменимся.
Грубилкин несколько смутился.
— Я могу вообще отдать вам подушку — сказал он.
— Не надо. Сегодня спите, завтра я ее возьму у вас сам.
Это тронуло нахального толстяка.
— Не сердись, — сказал он примирительно, незаметно для себя самого переходя на ты, — ты не бойся — со мной не пропадешь, я тебе еще пригожусь…
Глава пятнадцатая
ДОПРОС ГРИГОРИЯ
— Сапожников!
Днем редко вызывали на допрос. Григорий с трудом пробрался к двери.
— Может быть, освободят… Брать вещи? — спросил он мента[3].
— Вещи можешь оставить в камере, — ответил тот сухо, смотря куда-то в сторону.
Коридор показался очень пустым, большим и гулким. Охранник шел сзади, побрякивая связкой ключей. В коленях чувствовалась слабость, руки слегка дрожали. — Я же не мальчишка! — рассердился Григорий. — Власов советовал говорить поменьше. Действительно, у меня столько знакомых, что легко запутаться в показаниях… Интересно, что они знают? Этот Павел со своей интеллигенцией… Чорт их знает, что они могли выдумать!
Двор промелькнул быстро большим свежим пятном. Три серых ступеньки, короткий коридорчик, поворот направо, дверь, длинный коридор, устланный коврами… светло, опрятно, совсем как на воле. Внутри противное, тошнотное чувство — свет, уют, чистота отравлены чем-то гнусным и отвратительным. Справа в коридоре ряд окон, слева — небольшие, свежевыкрашенные двери в кабинеты следователей.
— Подождите здесь. — Мент подошел к одной из дверей в середине коридора, постучал и просунул в дверь голову.
Сердце Григория сильно колотилось, голова кружилась. — Чорт знает что такое! Я ни в чем не виноват и кончено. Знакомые у меня только по спортивной линии, я не понимаю почему арестован…
Мент кончил говорить, затворил дверь и указал на нее глазами Григорию.
Ну, сразу — как в холодную воду!
За письменным столом сидел молодой человек с бледным скуластым лицом и что-то писал, не поднимая глаз.
Странно — не в форме, а просто в пиджачке…
Дверь закрылась, Григорий подошел к столу. Молодой человек продолжал писать, не обращая на него внимания. Это равнодушие не испугало, а рассердило Григория.
Хамством меня не прошибешь! — решил он, вдруг успокаиваясь, взял от стены стул и сел к столу против молодого человека. Колючие черные глаза поднялись от бумаг и зло уставились на Григория. Григорий спокойно принял вызов и, смотря в неприятные черные зрачки, обрамленные припухшими красноватыми веками с короткими ресницами, стал изучать противника.
Обыкновенный советский парень, злой и нервный к тому же. Строит из себя больше, чем есть на самом деле.
Черные глаза не выдержали взгляда Григория и опустились.
— Куришь? — вдруг спросил следователь.
— Курю, — ответил Григорий.
Черномазый парень протянул пачку папирос. Григорий с удовольствием закурил и отвел глаза от лица противника.
— Павлуху знаешь? — спросил следователь.
— Какого?
— Не прикидывайся — конечно, Истомина.
— Нечего мне прикидываться. Истомина я знаю.
— Давно?
— С 1928 года.
Следователь достал лист бумаги и начал писать протокол допроса.
— Когда он принял тебя в контрреволюционную организацию? — спросил он, не поднимая головы от протокола, совсем простым, дружеским тоном.
— Никогда, — ответил Григорий небрежно, в тон вопроса. Следователь поднял бледное лицо от стола и изобразил удивление.
— Как никогда? Он прощупывал тебя на лавочке, в сквере против Храма Христа Спасителя и потом принял в организацию у себя на квартире…
Холодок пробежал по спине Григория.
Неужели Павел предал? — В сквере они беседовали несколько раз, окончательно договорились на квартире у Павла. «Не верь ничему, что говорит следователь», — вдруг вспомнились слова Власова. Еще толком не обдумав ситуации, Григорий почти машинально сделал возмущенное лицо и ответил:
— Я вообще никогда ни с кем в жизни не вел контрреволюционных разговоров потому, что я рабочий и сын рабочего, а не буржуй.
В следующий момент он понял по глазам следователя, что тот ничего не знает и брал только «на пушку». Неприятные зрачки подло забегали и, желая сбить Григория с уверенного тона, бледный молодой человек спросил максимально язвительным голосом:
— Но ведь вы сами говорите, что хорошо знакомы с Истоминым. Чем он вызвал в вас такой повышенный интерес?
— Только тем, что Истомин здоровый, крепкий парень и мог стать хорошим гимнастом.
— Странно… Истомин уже сознался, что принял и вас, и вашего брата в организацию. Ваш брат это подтверждает…
Всё врет! — окончательно успокоился Григорий. — Однако, чуть было не поймал…
Следователь, повидимому, не исчерпал возможностей вежливого разговора и поэтому продолжал в том же подчеркнуто предупредительном тоне, обращаясь на вы.
— Нам известно, что вы в дальнейшем работали по заданиям Истомина в спортивной среде. Мы понимаем, что вы введены в заблуждение, что вы были только исполнителем чужой воли. Чистосердечное признание может не только облегчить вашу участь, но…
Вся эта тирада окончательно поколебала авторитет следователя в глазах Григория. — Дурак! — думал он, — туда же суется допрашивать…
— Что же вы молчите?
— Только потому, что я не понимаю, о чем идет речь. Я не настолько знал Истомина, чтобы ручаться за его политическую благонадежность, но если он в чем-то сознался, то я к этому никакого отношения не имею.
Лицо следователя исказилось бешенством. Он вскочил, ударил кулаком по столу и заорал на весь кабинет:
— Так ты тоже такая же сволочь, как Истомин и Желтухин! Мы тебя заставим сознаться, всё равно нам всё известно!
Григорий взял со стола еще папиросу, закурил и сел, молча, спокойно поглядывая на вышедшего из себя противника. Это подействовало на следователя отрезвляюще. Он замолчал, сел опять за стол, взял новый лист бумаги и начал допрос заново с заполнения анкеты и расспроса о родных и знакомых Григория.
Несмотря на первую победу, нервы Григория были напряжены до крайности. Тошнотное чувство возобновилось с прежней силой. Каждый ответ приходилось взвешивать и обдумывать. Следователь прицеплялся к каждой мелочи и передергивал при записи каждый ответ. Трудно было сохранять непринужденно невинный тон. В перечислении знакомых Григорий всё время говорил только о тех, кого встречал в официальных местах — на службе, с кем был знаком по спорту. Об остальных связях, особенно неслужебных, он умалчивал совсем. Явно было, что следователь плохо осведомлен об его знакомствах и тем более надо было быть осторожным. Часы шли за часами. Когда Григорий думал, что допрос уже кончен и остается только подписать протокол, оказалось, что в протоколе записано совсем не то, что он говорил. Вместо заявления, что Григорий не участвовал ни в какой контрреволюционной организации и ничего не знал о существовании каких-либо группировок, было написано: «О моей работе в контрреволюционной организации, созданной Истоминым, показывать отказываюсь…» и так далее — все ответы были переделаны в том же стиле.
