Андрей Аствацатуров - Скунскамера
Я стоял перед мамой и уныло переводил взгляд с дневника на потолок. Люстра над головой с белыми плафонами-столбиками, в которых притаились лампочки, напоминала светящуюся растопыренную пятерню. Будто великан, электрический волшебник пробил огромными пальцами крышу, потом потолок квартиры, чтобы кого-нибудь сцапать.
— Я с тобой разговариваю или с кем? — повысила голос мама.
— Со мной… — послушно ответил я.
Из коридора послышался металлический стрекот ключа, поворачивающегося в замке.
— Допрыгался! — с торжествующим злорадством объявила мне мама. — Сейчас как миленький все расскажешь.
Мы услышали, как входная дверь со скрипом отворилась и в коридоре раздался ласковый голос папы.
— Всем привет!
Видимо, у него было хорошее настроение.
Мама вышла в коридор встретить отца, а я подошел к окну и принялся разглядывать серое здание негритянского общежития. Там на крыше возле растопыренной антенны возились какие-то люди. Один из них показывал пальцем в сторону площади и что-то объяснял двум другим.
— Ну, как успехи? — отец уже стоял у меня за спиной. Я повернулся. Вид у него был очень бодрый. — Чего это ты тут романтического страдальца изобразил?
— А ты его дневник посмотри, — ехидно подсказала мама.
Отец взял со стола дневник.
— «Опездал»! Опездал в школу. Это как? — удивился он. Мама посмотрела туда, куда он тыкал пальцем.
— Леня! Не валяй дурака. У нее такое «о».
— У нее такое «о». — передразнил отец. — А у детей из-за этого «о» всякая фигня в голове. Идиоты ведь.
— Ты дальше, дальше читай!
Папа снова перевел взгляд на страницу и тут же взорвался резким криком:
— Как ты посмел! Что это такое? Она тут пишет, что ты ругался матом!
Его голос был таким страшным, что я очень испугался. Я стоял и боялся. Так боялся, что не мог даже плакать. Я чувствовал, что у меня текут слезы и сопли, но был не в силах даже шмыгнуть носом.
— С кем ты сидел в автобусе? Сейчас же говори! — потребовал отец.
Я собрался с духом и тускло выдохнул:
— Со Старостиным…
— Ну, все понятно, — заключила мама.
Четвертый урок закончился. Мы, весело шумя, выходили из класса, когда сзади неожиданно раздался резкий окрик нашей учительницы Валентины Степанны:
— Аствацатуров! Останься!
Я остановился и обернулся. Она сидела за своим столом и, слегка опустив голову, смотрела на меня поверх очков. По левую руку от Валентины Степанны стояла Оля Семичастных, отличница и гордость нашего класса. Ее лицо светилось победой. Я подумал, что Валентина Степанна снова начнет меня ругать за опоздание на политинформацию, и нехотя подошел к столу. Но Валентина Степановна, похоже, так сразу разговаривать со мной не собиралась. Она сцепила руки замком, блеснув красным камешком в массивном золотом кольце на толстом пальце, и принялась скептически меня разглядывать.
Я всегда почему-то думал, что она — это кто-то, кто спрятался в жирную берлогу ее тела, и за всеми наблюдает сквозь маленькие отверстия для глаз. Эта берлога его, того, кто спрятался, укрывает, и он может делать оттуда все, что захочет, ругаться на кого-нибудь, обзываться: он ничего не боится, потому что до него все равно никто не дотянется.
— А ну давай дневник! — вдруг ошарашила меня Валентина Степанна.
Я не двигался и только смотрел на нее в немом изумлении. Что я такого сделал?
— И еще смотрит тут на меня невинными глазками! Гляньте-ка! Пакостник какой!
Оля Семичастных услужливо застрекотала гаденьким смехом. Я, выпятив нижнюю губу, посмотрел на нее исподлобья.
— Ишь, волчонок, еще скалится тут мне!
В классе стояла гробовая тишина. Все ребята уже успели разойтись. Я послушно поставил портфель на пол, открыл его и принялся перебирать учебники и тетрадки, пока, наконец, не выдернул дневник.
— Возится тут мне… — процедила Валентина Степанна. Она распахнула дневник и, немного полюбовавшись им, ласково подытожила:
— Так! Одно замечание уже, значит, есть!
А потом принялась что-то в него писать. Я старался туда не глядеть и скосил глаза на черную классную доску, всю в разводах мела.
— Вот! — Валентина Степанна шлепнула дневником и повернула его ко мне. — Смотри!
Там большими красными буквами было выведено:
«РУГАЛСЯ МАТОМ ВО ВРЕМЯ АВТОБУСНОЙ ЭКСКУРСИИ ПО ЛЕНИНГРАДУ!»
— Все, — иди с глаз моих, — сказала она мне уже с усталым спокойствием. — Забирай свой… этот… И чтоб, слышишь! Завтра же! Завтра же твоя мама была у меня!
Автобусная экскурсия
В пятницу на математике Валентина Степанна спросила, помним ли мы, что завтра у нас экскурсия по городу. Кто-то с места ответил, что помним. Валентина Степанна продолжила:
— План такой. Слушаем меня внимательно. После второго урока вы идете в столовую, быстро обедаете… Что тебе Половцева? — вдруг спросила она, увидев, что Аня Половцева дернула вверх руку.
— Валентина Степановна! — Аня Половцева вышла из-за парты, встала по стойке смирно и доложила: — Ложечников ручкой в меня кидается!
— Ложечников! — побагровев, рявкнула Валентина Степанна.
— Я чего? Я — ничего… — сонно подал голос со своего места Андрей Ложечников. — Чего она ябедничает?
— А ну встань, когда разговариваешь! — скомандовала Валентина Степановна. Ложечников грузно поднялся и недоуменно захлопал глазами.
— Я ее вообще не трогал, Валентина Степанна! Я ручку Тайтурову бросил. У него закончилась. А у меня всегда есть запасная. Просто не докинул и случайно в Половцеву попал.
— У меня ручка закончилась, и мне писать нечем! — пожаловался со своего места кудрявый Тайтуров.
— А ну тихо! — приказала Валентина Степанна. — Сядьте оба!
Половцева и Ложечников сели на свои места.
— Надо не швыряться, — стала наставлять Валентина Степанна. — А поднять руку и попросить разрешения передать товарищу принадлежность! Понятно? Сколько раз можно повторять? И ты, Тайтуров, допрыгаешься! Смотри у меня!
— А чего я-то? — обиделся Тайтуров.
— И не чевокай тут мне! — обозлилась Валентина Степанна. — Дома надо проверять, хватит ли чернил! Господи! Не дети, а наказание какое-то!
Она, видно, собралась с мыслями и снова начала говорить что-то про завтрашнюю экскурсию, про автобус, который для нас специально заказали, про примерное поведение. Я ничего из ее слов не запомнил. У меня в голове, если она что-нибудь произносила, всегда начиналась дикая путаница. Я понял только, когда она сказала «я с вами не поеду» и посмотрела на нас так, как будто мы были в этом виноваты.
На следующий день после обеда мы оделись и вышли из школы, поторапливаемые встревоженной долговязой мамой Кати Булкиной. На улице нас уже поджидал большой автобус с резко округленной задней частью.
— Организованно идем к автобусу! Идем к автобусу! — громко стрекотала мама Кати Булкиной. — Никто нигде не задерживается! Идем к автобусу! Идем к автобусу!
— Э-э-эх, — разочарованно протянул Юра Тайтуров, который организованно шагал рядом со мной. — Я думал, мы на настоящем автобусе поедем, на «Икарусе», а не на львовском.
— Икарусы только иностранцев возют! — пожаловался сзади Мишка Старостин.
— Так нечестно! — обиженно заявил Тайтуров и потряс кулаком. — Чего это их — на «Икарусе», а нас — на львовском? Они, что, самые основные, что ли? Слушай, Аствац, как эту маму Булкиной зовут?
— Лариса Лукинична, — подсказал сзади Старостин.
— Раиса Лукинична! — закричал Тайтуров. — Раиса Лукинична!
— Чего тебе? — встревоженно сунула к нам лицо мама Булкиной.
— А почему мы едем не на «Икарусе»?
— Че-го? — презрительно протянула мама Булкиной. — Шагай давай! — и с восхищением помотав головой, во всеуслышанье объявила:
— В следующий раз, Тайтуров, персонально для тебя закажем «Икарус»!
— Дура она! — шепнул мне Старостин.
Автобус тем временем начал утробно рычать, намекая, что нам уже пора в него забираться. Тут я вспомнил, что мама мне утром говорила, чтобы я ни в коем случае не садился сзади, иначе укачает и будет тошнить. Но когда я вошел в автобус, то увидел, что все передние сиденья уже заняты одноклассниками. Внутри было душно. Пахло сигаретами и бензином. Я уселся позади всех, и тут же на соседнее сиденье плюхнулся белобрысый Миша Старостин. Мы с ним тогда очень дружили. Миша стал моим кумиром еще в первом классе, когда он показал мне, как нужно правильно плеваться. Помню, на перемене мы стояли у открытого окна в туалете и соревновались, кто дальше плюнет. Спустя много лет, я прочитал эссе Марселя Мосса о плевке и понял, что те минуты были самыми счастливыми в моей жизни.
Тем временем в проходе выросла длинная тощая фигура незнакомой женщины. Я и не заметил ее, когда вошел в автобус. Она что-то начала говорить, но было не разобрать. Звук мотора заглушал ее голос почему-то жалостливый, и до нас долетали только отдельные слова, которые никак не собирались в осмысленные предложения.
