Андрей Аствацатуров - Скунскамера
Он сложил вместе ладони и растопырил пальцы.
— Зырь сюда! — кивнул он в промежуток между указательными и средними пальцами.
Я посмотрел.
— Знаешь, что это? — спросил он хитро.
— Не знаю…
— Не знаешь?
— Ну, это… наверное, два седла.
— Сам ты два седла! — рассердился Старостин. Он приблизил лицо к моему уху и громко шепнул:
— Это — женский хуй!
— Чего? — не понял я.
— Женский хуй! — уверенно повторил Старостин и убрал руки.
Потом тревожно спросил:
— Будешь еще смотреть?
— Я! Я — буду! — снова повернулась к нам с переднего сиденья Оля Семичастных.
— Миша, — сказал я строго. — При девочках это нельзя!
— Чего нельзя? Чего нельзя? — застрекотала Оля Семичастных. — Я уже все слышала.
Старостин заговорщицки мне подмигнул:
— Показать ей?
— При девочках это нельзя! — повторил я, как меня учила мама.
— Мы тебе, Семичастных, не покажем! — важно объявил Старостин. — Ты — ябеда. Все вы ябеды-отличницы — фашистские алкоголики. Правда, Аствац?
Я серьезно кивнул.
— Ах, так? Ну и не надо! — она дернула руку вверх, поднялась со своего места и объявила на весь автобус: — А Старостин и Аствацатуров болтают!
Экскурсоводша сделала нам замечание, и мы притихли.
— Я ведь о чем-то тебя предупреждал! Мы ведь о чем-то, кажется, договорились? — в голосе папы росла угроза.
— Почему ты опять уселся рядом со Старостиным? С самым отпетым?
— Сейчас он скажет, что все места были заняты, — вмешалась мама.
— Как ты посмел? Что это такое? — снова зарядил отец. — Что это такое, я спрашиваю?
— Что «что такое»? — заморгал я.
— Леня, он над нами издевается, по-моему, — заключила мама.
В голове вдруг полыхнуло красным. Изнутри стукнула в лоб теплота. На одну секунду мне показалось, что разлились тяжелые сумерки, хотя в комнате было светло и над нашими головами горела люстра. Меня внезапно охватило дикое бешенство.
— Я не ругался! — завопил я, затопал ногами и почувствовал, что из носа потекло. — Надоели вы мне! Фашисты! Ненавижу вас всех!
Я топал ногами и кричал. И сам не разбирал, что кричу. Родители не вмешивались. Только мама неуверенно пыталась взять меня за руки, но я все время вырывался.
— Андрюша, успокойся… — тихо говорила она.
Тут я почувствовал, что очень устал. Я набрал в грудь воздуха и из последних сил закричал:
— Жопа! Слышите? Жопа!
А потом закрыл лицо руками и принялся реветь. Родители, стоявшие прямо передо мной, искривились и начали таять, пропитанные плачем.
— Вот видишь, — услышал я сквозь собственные всхлипывания укоризненный голос мамы, обращенный в сторону. — Видишь, до чего ты довел ребенка?
Ей что-то ответили. Мало-помалу мой плач начал стихать.
— Он весь в соплях, — констатировал отец.
— Жопа… — повторил я уже не очень уверенно.
— Ладно, герой, — смущенно велел папа. — Иди это… в ванную… умойся.
Через час мы сидели за столом и обедали. В кухне стоял трескучий запах подгоревшего масла — мама приготовила котлеты. Родители разговаривали о чем-то своем и, казалось, не обращали на меня никакого внимания. И вдруг папа, как будто невзначай, спросил:
— Слушай, красавец. А почему она все-таки тебе замечание вкатила?
Я смутился. До этого момента мне казалось, что все забыли о моем дневнике и о замечании.
— Не знаю, — ответил я. — Дура она…
— Дура-то дура… — со вздохам согласился папа, отправляя в рот кусок котлеты. — Но вот…
— Леня! — вмешалась мама. — Опять ты при ребенке! Теперь он учиться перестанет.
— Я ему перестану! — поднял брови папа. — Так все-таки… что там у вас произошло?
— Это Старостин ругался! — быстро сказал я. — А замечание написали мне.
— Как всегда… ругался Старостин, замечание написали тебе, потому что ты сидел рядом, развесив уши! — раздраженно заметил папа.
— Леня! Снова не начинай, — вступилась мама и тихо добавила: — Мы же договаривались.
Я обиженно насупился.
— И что же он там такое говорил? — спросил папа.
— Кто?
— Да этот твой Старостин?
— Ругался… — уклончиво сказал я.
— Как ругался?
Я молчал. Почувствовав, что пауза слишком уж затянулась, а родители не отстают и ждут ответа, выдавил наконец:
— Матное слово.
— Не матное, а матерное! — поправила мама.
— Матерное слово, — повторил я.
— Какое именно? — на лице у мамы появилось любопытство, которое она старательно пыталась спрятать в нахмуренных бровях.
Я молчал.
— Андрюша, — спокойно сказала мама, — нам нужно знать, как все было на самом деле, чтобы потом с Валентиной Степановной разговаривать. Почему из тебя все нужно клещами вытаскивать?
Я собрался с духом и сказал:
— Женский хуй!
Мама с папой переглянулись и прыснули.
— Еще раз… какой? — снова спросила мама.
— Вера, хватит! — сердито одернул ее папа, хотя на самом деле было видно, что ему весело. — Давай сейчас все начнем повторять эти глупости. Так, ты чай допил?
Я кивнул.
— Иди тогда займись чем-нибудь. — В чертей своих поиграй. Вечно ты попадаешься!
«Чертями» папа называл моих игрушечных индейцев, которые мне бабушка привезла из-за границы.
На следующий день после родительского собрания мама вернулась домой поздно.
— Черт-те что! Черт-те что устроили! — услышали мы с отцом ее сердитый голос из коридора. Я готовил уроки, а папа лежал на диване и читал книгу.
— Леня! — громко позвала мама. — Помоги мне… тут сумки… еда всякая.
— Андрюша! — позвал меня отец. — Иди, помоги маме с сумками, тебе же сказано.
— Леня, я же, кажется, к тебе обратилась? — устало сказала мама, снимая пальто и принимаясь за свои длинные сапоги. — На, Андрюша, поставь на подоконник.
— Ты лучше скажи, что там было на родительском собрании?
Мама уже справилась с сапогами, надела тапки и зашла в комнату. Я отнес тяжелые сумки и взгромоздил их на подоконник. А потом вернулся в комнату и сел за свой стол.
— Ох-х… — вздохнула мама и опустилась на край дивана. — Я таких идиотов… Так! Андрюша! Выйди, пожалуйста, на кухню и дверь закрой!
— Ну, мама…
— Не «ну, мама», а выйди сейчас же!
Я послушно вылез из-за стола и пошел на кухню. Там я уселся на табуретку возле раковины поближе к двери, чтобы все слышать. Дверь я за собой, естественно, закрывать не стал. Сделал вид, что забыл.
— Ну, что… — доносился из комнаты тихий мамин голос. — Все, конечно, ругали Старостина. Его мама, кстати, не явилась. Сказали, она вроде работает сутки через трое на каком-то заводе.
— Ну?
— Чего «ну»? Устроили из мухи слона… Особенно эта идиотка, мама Оли Семичастных…
Мои родители не любили маму Оли Семичастных. Однажды она им позвонила и сообщила, что я научил ее Оленьку слову «ссать». Папа на меня раскричался, а я не мог понять, в чем дело. Ничему такому я Олю не учил. Потом все выяснилось. Я вспомнил, что объяснял Андрею Ложечникову сложные цифры — двадцать, тридцать — и сказал, что «дцать» — это сокращенно от десять. А Оля Семичастных нас подслушивала.
— Ты, Верочка, давай сразу к сути переходи! — поторопил папа.
— Так вот, значит… Теперь она снова за свое. Встает и при всех так нагло мне заявляет: Старостин и ваш учат детей нецензурным словам! Я ей говорю: «Что значит опять?» С тем ведь случаем разобрались? А она мне так хвастливо: «Ну, ваш-то во второй раз попался!» Тут уж я не выдержала…
— А Валентина что? — спросил папа.
— Сидит и молчит, как дура…
— Я говорю: — Ах, так? Да, знаете, говорю, мальчики сидели и о своих делах разговаривали. А Оленька ваша сама полезла к ним и сама стала выспрашивать. Андрюша, говорю, мой, Старостина остановил, чтобы он при девочках не ругался. Так что, говорю, ваша Оля — та еще штучка! И представляешь, что она мне заявляет, эта корова? «Вот видите, сами признались, что ваш сын испорченный, раз он такие слова знает. А моя Оленькая неиспорченная — она и спрашивала, потому что не знала. И откуда ей их знать? У нас в доме такие слова произносить не принято!» Я ей: «Вы что, намекаете, что мы с мужем материмся?» Ну, тут уж она смутилась…
— А Валентина что?
— Что-что… надулась и говорит: «Товарищи родители, давайте покорректнее!» А я думаю «сейчас я тебе покажу покорректнее, хавронья ты эдакая!»
Я, услышав слово «хавронья» не сдержался и захихикал.
— Андрюша! Хватит подслушивать! — крикнула мама. Она прикрыла дверь в комнату и начала говорить шепотом. И я так и не узнал, что она сказала тогда Валентине Степановне.
Физрук
В школе меня с самого начала все раздражало. Уроки, перемены, еда в столовой, одноклассники. Нравились только занятия по физкультуре. Особенно ранней осенью, когда нас выпускали на улицу. Но и они довольно скоро стали похожи друг друга. Вдобавок у меня сразу же не заладились отношения с нашим школьным физруком Александром Палычем.
