Андрей Аствацатуров - Скунскамера
Тем временем в проходе выросла длинная тощая фигура незнакомой женщины. Я и не заметил ее, когда вошел в автобус. Она что-то начала говорить, но было не разобрать. Звук мотора заглушал ее голос почему-то жалостливый, и до нас долетали только отдельные слова, которые никак не собирались в осмысленные предложения.
…Город-герой… подвиг ленинградцев… Петр Первый… Ленин… Сергей Мироныч Киров… Нева…
Автобус, наконец, тронулся. Друг за другом сначала медленно, а потом все быстрее потекли дома и желтые деревья. Я очень боялся, что меня стошнит, и сидел смирно, напрягшись всем телом, разглядывая то меняющиеся за окном картины, то отломанную ручку на сиденье прямо передо мной. На разговаривавшую тетку я внимания не обращал, тем более что ее было совсем не слышно. Меня мутило. Словно кто-то скрутил мой желудок, стараясь выдавить из него наружу все то, что я съел за обедом. От духоты и спертости воздуха начала кружиться голова. Я не понимал, где мы едем, что мне говорят, и мог думать только об одном. О том, что меня может вывернуть прямо в автобусе. Но тут одна из двух сопровождавших нас мам поднялась со своего места, что-то громко спросила и открыла верхний люк. Мне стало легче. Минут через пять мы остановились и вышли у Финляндского вокзала. Там нам долго рассказывали, как из-за границы приехал Владимир Ильич Ленин и выступал перед рабочими и солдатами на броневике.
Потом мы ехали вдоль Невы к Медному всаднику, и настроение как-то само собой улучшилось. Захотелось с кем-нибудь поговорить. Старостин, сидевший рядом, как будто почувствовал это мое желание. Подмигнув мне, он полез в портфель, достал оттуда учебник по родной речи и внимательно принялся перелистывать его.
— О, Аствац, зырь!
На картинке, куда он тыкал пальцем, была нарисована девочка с косичками в парадной школьной форме, в белом переднике и с пионерским галстуком. Она радостно протягивала огромный букет стоящей перед ней высокой пожилой учительнице. Та смотрела на девочку ласково и в то же время строго. Старостин с наслаждением разглядывал картинку несколько секунд, а потом вынес неожиданный вердикт:
— Алкоголики!
— Чего? — не понял я. — Какие еще алкоголики?
Я, в самом деле, очень удивился его словам. Учительница и девочка мне не понравились, но они совершенно не были похожи на алкоголиков и пьяниц. Я часто видел пьяниц возле своего дома на площади Мужества. Они всегда размахивали руками, шатались и падали. А эти не делали никаких движений. Просто стояли смирно и твердо держались на ногах.
— Сейчас, — пообещал Старостин и зачем-то полез в портфель.
— Ребята! Слева от нас, — услышали мы вдруг сквозь шум голос тетки-экскурсоводши, — Зимний дворец. Здесь жили русские цари. А впереди — Адмиралтейство.
Старостин тем временем извлек из портфеля пенал, открыл его, вынул карандаш и назидательно потряс им у моего носа.
— Только, чур, не смотреть!
Я отвернулся к окну и стал разглядывать салатное здание с разукрашенными колоннами и разными фиговинами, которое мы проезжали. Это — Зимний дворец. Здесь жили цари. Ничего интересного. Теперь-то их там нет! Тогда зачем о них вообще говорить? Мало ли, кто где жил… Можно подумать, людям было очень хорошо, оттого что в Зимнем дворце жили цари. Вот Ленин — это я понимаю. Это — совсем другое дело. За такими мыслями украдкой я делал попытки скосить взгляд влево и посмотреть, что же там рисует Старостин в «Родной речи», но он всякий раз закрывал картинку ладонью.
Наконец, Старостин ткнул меня в бок карандашом и смилостивился:
— Теперь можно! Я стал смотреть.
Картинка, на которой школьница подносила цветок строгой учительнице, сильно изменилась. Теперь обе стояли с огромными оскаленными улыбками, очень страшными. На рукаве у учительницы красовалась повязка с фашистской свастикой. У школьницы под глазом появился большой фингал, а под носом — мохнатые усики, делавшие ее похожей на маленького Гитлера в косичках. При этом учительница держала в руке бутылку, немного наклонив ее горлышком вниз, как бы готовясь налить школьнице, которая вместе с букетом протягивала ей стакан.
— Сейчас нальет! — прокомментировал Старостин и с презрением ткнул рисунок тупым концом карандаша. — Видишь? Алкоголики фашистские… Еще улыбаются.
— Во гады, — подтвердил я.
Старостин подрисовал девочке-Гитлеру хвост и, полюбовавшись результатом, продекламировал:
Внимание, внимание!
Говорит Германия!
Сегодня под мостом
Поймали Гитлера с хвостом!
— Тише вы! — спереди в проеме между спинками кресел показалось злое лицо Оли Семичастных. — И так ничего не слышно из-за вас…
— Дура! — огрызнулся на нее Старостин. Оля внимательно посмотрела на него и спокойно пообещала:
— Ах, так? Я вот все расскажу Валентине Степановне!
— Давай, расскажи! — хмыкнул Старостин. — А ее тут нет. Слышь, Аствац? Она расскажет!
— Все равно, — не сдавалась Оля Семичастных. — Я Ларисе Лукиничне сейчас нажалуюсь!
Но особенной уверенности в ее голосе не было. Она отвернулась и резко откинулась на спинку своего кресла.
— Мишка! — шепнул я Старостину. — А вдруг она наябедничает Валентине Степанне?
— Ты что, струсил? — презрительно сощурился Старостин. — Девчонки испугался?
Я пристыжено молчал.
— Струсил-струсил! — поддразнил меня Старостин.
Я отвернулся и принялся смотреть в окно. Автобус ехал мимо каких-то домов. По тротуару шла женщина в голубом плаще и катила перед собой белую детскую коляску.
— Струсил! — продолжал дразниться Старостин.
Я не реагировал.
— Струсил… — еще раз повторил Старостин, но уже было ясно, что дразниться ему надоело.
Тут я увидел из окна знаменитого Медного всадника. Увидел и очень обрадовался. Наконец-то что-то знакомое.
— Мишка, смотри! — позвал я.
— А у нас во дворе, — сказал он, — все уже матом ругаться умеют. Даже детсадовские и девчонки.
— Ну и что?
— А ты — не умеешь!
— Как это «не умею»? — я тут же забыл о Медном всаднике.
Автобус повернул с набережной налево и остановился у тротуара. Нас качнуло.
— Я умею. Я уже давно умею!
— Ты — не умеешь! — вынес приговор Старостин. — Знаешь почему?
— Почему?
— Ты всегда оглядываешься, когда матные слова говоришь.
Старостин посмотрел на меня торжествующе. И он был прав.
Прежде чем сказать плохое слово, я всегда оглядывался, нет ли рядом взрослых. Дома мне строго-настрого запрещали говорить вслух неприличные слова. Сначала их было совсем немного. Первым было слово «жопа», которое я услышал в детском саду. Я спросил у мамы, что оно означает, и мама ужасно рассердилась. Потом постепенно этих слов стало накапливаться все больше и больше. И о каждом я всякий раз добросовестно докладывал родителям. Пока, наконец, мама не сказала мне, что такие слова никогда ни при ком нельзя произносить. Особенно при девочках. Я еще тогда подумал, это очень несправедливо, что при девочках нельзя, но решил с мамой не спорить, а вслух поинтересовался:
— А при мальчиках можно?
Отец, читавший в кресле газету и слышавший наш разговор, как-то странно кашлянул.
— Ни при ком нельзя! — строго сказала мама. — Но при девочках особенно!
Помню, эта непонятная мамина фраза очень меня удивила. А папа еще добавил с угрозой:
— Понял, что мама сказала? Еще одно такое слово от тебя услышу — ремня получишь!
Так что Старостин попал в самую точку. Я очень редко произносил плохие слова и всегда боялся, что мне за это попадет.
Старостин глядел на меня насмешливо и даже стал тихонько напевать, постукивая при этом пальцами по раскрытому учебнику родной речи. Там девочка-Гитлер, оскалившаяся страшной улыбкой, по-прежнему протягивала учительнице-фашистке стакан вместе с пышным букетом, словно говоря: «Я тебе — цветы, а ты мне за это, будь уж добра — налей». Я решил прибегнуть к испытанному способу — не обращать на Старостина внимания. Отвернулся к окну и принялся разглядывать Медного всадника, как будто он и в самом деле был мне интересен.
Гул мотора замолк, и в автобусе воцарилась тишина. Теперь даже можно было слышать тетку-экскурсоводшу. Она своим жалобным смешным голосом рассказывала про Петра Первого, про победу над Швецией, про окно в Европу. Я ее внимательно слушал и даже обрадовался, узнав, что Петр Первый, оказывается, победил злого шведского короля. И еще у Петра Первого мне понравилась вытянутая вперед рука и растопыренные пальцы. Совсем как у певца Муслима Магомаева, когда он пел про «малую землю».
— Аствац! — позвал меня Старостин. Я не реагировал. — Слышь, Аствац! Смотри, чего покажу!
Я повернулся к Старостину.
— Вот, меня во дворе научили.
Он сложил вместе ладони и растопырил пальцы.
