Андрей Аствацатуров - Скунскамера
Тихий час
В детском саду во время тихого часа я никогда не мог уснуть. Просто лежал под одеялом, закрывшись с головой, и наслаждался покоем. Мне нравилось вот так просто лежать и в обступившей тишине выкапывать тишину уже свою, не тревожась о том, что ее кто-нибудь проткнет острым взвизгом. Вокруг обычно уже спали. Ряды раскладушек сохраняли строгий порядок как линии боевых кораблей, замерших перед большим сражением. Этот мир обретал величие в состоянии безмятежного бездействия или сна. С его пробуждением величие исчезало, оставляя резкий запах туалета.
Когда тихий час заканчивался и воспитательница Лариса Пална приходила нас будить, всякий раз выяснялось, что Аня Шамаева во сне описалась. Лариса Пална принималась ее ругать; Аня громко плакала, а потом, роняя слезы, шла за Ларисой Палной в ванную, обещая, что больше никогда, никогда так не будет делать. Но на следующий день все повторялось заново.
— Ты же мне слово давала! При всех! — честила ее Лариса Пална.
Аня стояла перед ней и снова плакала, а потом покорно шла в ванную. Мы так привыкли к этим сценам, которые разыгрывались изо дня в день одинаково, что без них уже плохо представляли себе жизнь в детском саду.
— Аня Шамаева опять описалась! — гордо докладывал я маме, когда она приходила меня забирать.
Впрочем, однажды Лариса Пална перед самым тихим часом, уже заранее разозлившись, поставила около Аниной раскладушки ночной горшок и в сердцах сказала:
— Может, хоть это поможет?!
Скоро она удалилась, задвинув шторы и шикнув на прощанье:
— И чтоб тихо тут у меня было!
А мы почему-то странно оживились, и через какое-то время по рядам раскладушек начал шелестеть шепот, постепенно усиливавшийся. Вскоре стало ясно, что не спит никто.
— Так нечестно! — сказала громко Юля Мотина. — Что у Шамаевой отдельный горшок! Я тоже, может, хочу на горшок, а не в туалет!
— Нечестно! — приподнялся на своей кровати Максим Румянцев. — Я тогда — за Мотиной!
— А я — следующий! — крикнул еще кто-то. Теперь уже точно нам было не до сна. Все по очереди подходили к горшку Ани Шамаевой и делали свои дела. Очень дисциплинированно. Каждый терпеливо дожидался своей очереди. Это продолжалось довольно долго, почти все то время, что длился тихий час.
Игорек Князев — его раскладушка стояла рядом с моей — отнесся ко всему происходящему с удивительным равнодушием. Но под конец, уже после всех, он тоже сходил к горшку Шамаевой и, вернувшись, сказал мне, что там уже переполнено.
Потом пришла Лариса Пална и громким голосом велела нам всем подыматься. Мы начали вылезать из своих постелей. И вдруг глаза нашей воспитательницы сделались страшными и она, резко вздохнув, ахнула.
— Эт-то что еще за такое? Да как вы?.. Кто последний ходил?
Мы молчали.
Потом кто-то из девчонок неуверенно пискнул:
— Князев!
— Ах, Князев! — Лариса Пална выцепила его глазами и злорадно усмехнулась. — Я так и знала! А ну иди сюда, сию же минуту!
Откуда Лариса Пална могла знать, что Князев пописает в горшок Ани Шамаевой последним, я не понимал. Я даже не понимал, почему во всем оказался виноват именно он.
— Кто ж еще такую пакость мог придумать? — сверлила Князева глазами Лариса Пална. — А ну, сюда иди! Кому сказано!
Но Князев стоял возле своей раскладушки и не двигался с места. Лариса Пална, закусив губу, как она всегда делала, кинулась к нам и, схватив его за руку, потащила к кровати Шамаевой. Там она развернула его, ткнула вниз пальцем и приказала:
— Немедленно вынеси в туалет!
Князев нагнулся к горшку.
— Да не расплескай, смотри! Горе луковое! А то сейчас с тряпкой у меня будешь тут ползать!
Князев поднял переполненный горшок двумя руками и понес его в туалет.
— Астафацуров, дверь ему открой, слышишь или нет! — крикнула Лариса Пална.
Князев тем временем справился с дверью туалета сам и исчез за ней, сердито буркнув:
— Не надо мне!
— Всем одеваться! — объявила Лариса Пална. — Скоро полдник!
Потом она скептически посмотрела на стоящую рядом Шамаеву, приподняла одеяло на ее постели и устало вздохнула:
— Одно радует, хоть Шамаева опять не описалась…
Каким я был?
Дети часто кажутся глупыми и неуклюжими. Особенно на фоне взрослых. Правда, взрослые на фоне детей смотрятся ничуть не лучше. Это словно в клетку с дрессированными мартышками запустили мартышек еще не выдрессированных. Поднимается дикая чехарда и становится решительно непонятно, кого тут дрессировали, а кого — еще нет, кто — взрослый, а кто ребенок.
Только два дня назад я наблюдал забавную сцену.
Стою в супермаркете возле хлебного отдела.
Мимо меня лохматая бабка тащит мальчишку лет пяти. Совершеннейшего ангелочка. Мальчишка упирается и плачет:
— Баб, ну, баб, купи жувачку!
Бабушка, поравнявшись со мной, останавливается и резким движением разворачивает внука лицом к себе.
— Жувачку? — громко спрашивает она. — Вчера жевали!
И тащит его дальше.
Или вот, например, неделю назад. У дверей того же супермаркета пожилая тетка о чем-то судачит с грузной дамой. Та держит за руку мальчика, тоже лет пяти-шести. Тяжелую сумку с продуктами поставила на землю. Ребенку надоедает стоять без дела. Он вырывается из маминой руки, садится верхом на сумку, как на коня, и делает вид, что скачет.
— Ой! — вдруг умиляется мальчику пожилая тетка, будто только что его заметила. — Какой хорошенький! А как тебя зовут?
Грузная мамаша, улыбаясь, оборачивается на сына, и ее лицо тут же делается свирепым.
— Дегенерат его зовут! — кричит она и за шиворот стаскивает ребенка со своей сумки. — Дегенерат! Все продукты мне передавил!
Неужели я когда-то был одним из таких детей? Я снимаю телефонную трубку и набираю номер отца, чтобы раз и навсегда все выяснить.
— Что-что? — удивляется он. — Твой детский сад? Помню ли я?
Отец ядовито смеется.
— Еще как помню! Это было одно расстройство, когда я туда приходил на тебя, балбеса, полюбоваться.
— Почему расстройство? — мне обидно, но даже как-то интересно.
— Ты знаешь, — начинает папа и все больше воодушевляется. — Ты казался очень тупым даже на фоне той жизнерадостной тупости, которая там царила, на фоне этого Антона Коптюка, на фоне ваших дур-воспитательниц. И очень меня расстраивал!
— Да?
— Приходишь на какой-нибудь ваш дурацкий утренник, — тут папа вздыхает. — Садишься. Все дети идут строем, причесанные, девочки в платьицах, у мальчиков аккуратно рубашки в штаны заправлены. Приятно посмотреть.
— И что?
Отец снова смеется:
— А ты выходишь самым последним. Непричесанный, рубашка из штанов торчит, смотришь в потолок, спотыкаешься. Как балбес какой-то, честное слово. Урод тряпошный.
— Ну? — разговор чем дальше, тем меньше мне нравится, однако папу он по-прежнему воодушевляет.
— Всем сказали делать упражнение с мячом — все делают. Один ты рот разинул и стоишь как остолоп. Дети уже закончили упражнение с мячом — взяли скакалки, а ты только сейчас сообразил, что от тебя требовалось. Стал подбрасывать мяч — он укатился. Ты за ним побежал — тебе скакалкой по уху заехали, разревелся. Мы с бабушкой очень переживали. А мама твоя даже плакала иногда. Бабушка считала, что тебя надо познакомить с Котькой, внуком Григория Петровича, чтобы был хороший пример перед глазами. А я…
Упоминание Котьки немного выводит меня из себя, но я сдерживаюсь.
— Все, папа, уже, наверное, хватит.
— Ты маме позвони. Она лучше помнит.
Мы прощаемся, и я вешаю трубку. Маме мне звонить не хочется. Она опять заведет разговор о моей бывшей жене Люсе и начнет вздыхать, что мы развелись.
Во дворике
Моя память почему-то хранит мало событий и мало предметов из мира детства. Словно он уже тогда начал постепенно таять, ускользая от взгляда. Словно пространство, на котором располагались его вещи, стало растягиваться, открывая между ними новую, еще пока ничейную территорию.
Мне вспоминается зеленый забор, сколоченный из перпендикулярных реек, организовывавших между собой ровные квадраты пустоты. Он напоминал длинную грубую решетку и отделял нас от той жизни, которая разливалась вокруг. В уголках оберегаемой им территории высились металлические навесы, поставленные, судя по облепившей их ржавчине, давным-давно, и видимо, с целью выгуливать под ними питомцев заведения, ежели вдруг случится дождь. Игровая площадка была маленькой, но мне она тогда казалась широким пустынным полем, посреди которого пригорюнилась крошечная бетонная детская горка. Такие горки, видимо, были типовыми, потому что встречались чуть ли не в каждом дворе: подобравшиеся толстенькие улитки с огромной сквозной дырой в туловище, ощетинившимся сзади металлическими скобами, которые выполняли роль ступенек.
