Донна Тартт - Щегол
Паштет. Икра. Рождественский хлеб. Несмотря на все, и я был голоден, а потому решил, что надо ловить момент и спасибо сказать за еду на столе, и тоже принялся есть, и какое-то время мы с ним молчали.
– Получше? – наконец спросил он, бросив на меня взгляд. – Ты весь дохлый, – он подложил себе еще лососины. – Тут всех гриппом косит. Ширли тоже болеет.
Я молчал. Я только-только начал осознавать, что он сидит рядом, в одной со мной комнате.
– Я думал, ты отвалил куда-нибудь с девчонкой. В общем – про то, где мы с Юрием были, – сказал он, когда я так ничего ему и не ответил. – Мы были во Франкфурте. Ну, это я уже говорил. Что было – с ума сойти! Но, – он залпом допил шампанское, подошел к мини-бару, присел на корточки и заглянул внутрь…
– Мой паспорт у тебя?
– Да, твой паспорт у меня. Ого, а тут отличное винцо! И славные бутылочки “Абсолюта”.
– Где он?
– А… – Он вприпрыжку вернулся к столу, зажав под мышкой бутылку красного вина – три маленьких бутылочки с водкой он засунул в ведерко со льдом. – Держи, – он вытащил паспорт из кармана, небрежно швырнул его на стол. – Так, – он снова уселся, – ну что, тост?
Я так и застыл, сидя на кровати с недоеденной тарелкой еды на коленях. Мой паспорт.
Наступила долгая тишина, Борис перегнулся через стол, щелкнул средним пальцем по краешку моего бокала – резкое, хрустальное звяканье, так после ужина стучат ложкой по стакану с водой, чтоб привлечь внимание гостей.
– Не уделите ли мне минутку внимания? – иронично спросил он.
– Что?
– Выпьем? – Он поднял бокал.
Я потер лоб:
– И за что?
– А?
– За что пьем-то?
– За Рождество. За благодать божью. Сойдет?
Мы с ним молчали – пока еще не враждебно, но сердитость, неуступчивость так и ширилась между нами. Наконец Борис развалился в кресле, кивнул на мой бокал, спросил:
– Прости, что спрашиваю, но как перестанешь сверлить меня взглядом, может?..
– Наверное, когда-нибудь я все пойму.
– Ты о чем?
– Наверное, когда-нибудь я у себя в голове все разложу по полочкам. Та еще будет работенка. Например, это сюда… это сюда… В две разные кучки. Может, в три.
– Поттер, Поттер, Поттер… – ласково, чуть насмешливо сказал он, наклоняясь ко мне, – ты такой придурок. Не ценишь ты красоту, не умеешь быть благодарным.
– “Не умею быть благодарным”. За это, наверное, и выпью.
– Ну чего ты? Помнишь, как мы с тобой весело однажды отпраздновали Рождество? Что, прошли счастливые денечки? Не вернуть их больше? Помнишь, как твой отец, – он повел рукой широким, театральным жестом, – тогда, в ресторане? Как мы радовались, как пировали? Какой веселый вышел праздник! Неужели ты не хранишь в сердце эти воспоминания?
– Ой, да брось ты!
– Поттер, – он резко втянул в себя воздух, – ну ты что-то с чем-то. Хуже бабы. “Быстрее, быстрее”. “Ну все, пошел”. Ты что, моих эсэмэсок не читал?
– Каких?
Борис замер, потянувшись за бокалом. Он быстро глянул на пол, и только тут я заметил, что возле стула у него лежит сумка.
Борис насмешливо прикусил большой палец:
– Валяй, смотри.
Слова так и повисли над испорченным завтраком. Искаженные отражения в куполообразной крышке на серебряном блюде.
Я поднял сумку, встал; когда я направился к двери, улыбка у него увяла.
– Подожди! – сказал он.
– Чего подождать?
– Что, открывать не будешь?
– Слушай… – Я слишком хорошо себя знал: затягивать с этим не стоило, я не могу дважды попасться на одну и ту же…
– Ты чего делаешь? Куда собрался?
– Отнесу сумку вниз. Пусть в сейф положат.
Я не знал даже, есть ли у них там сейф, но не хотел, чтоб картина находилась рядом со мной – с чужими людьми, в чулане она будет в большей безопасности. Еще я собирался позвонить в полицию – сразу же, как Борис уйдет, его во все это втягивать не стоило.
– Ты туда даже не заглянул! Даже не знаешь, что там!
– Принято к сведению.
– Это ты вообще о чем щас?
– Может, мне и не надо знать, что там внутри.
– Ах, не надо? А может, надо. Это не то, что ты думаешь, – прибавил он с легким самодовольством.
– Не то?
– Не то.
– А откуда ты знаешь, что я думаю?
– Да, конечно, я знаю, что ты думаешь! И ты ошибаешься! Прости. Но, – он вскинул руки, – там кое-что гораздо, гораздо лучше.
– Лучше, чем?..
– Да.
– Что вообще может быть лучше?
– А вот так. Лучше-прелучше. Ты уж поверь. Открой, сам увидишь, – он кивком указал на сумку.
– Что это? – С полминуты я не мог ни слова вымолвить. Я вытащил из сумки один кирпичик сотенных – доллары, – потом еще один.
– Тут не все, – он поскреб в затылке. – Небольшая часть.
Я посмотрел на деньги, потом на него.
– Небольшая часть – чего?
– Ну, – он ухмыльнулся, – подумал, с наличкой я красивее выступлю.
Из соседней комнаты доносятся приглушенные комедийные голоса, отчетливые рулады закадрового смеха.
– Чтоб тебя получше удивить! И помни, это еще не все. Валюта США, тебе с ней домой проще будет возвращаться. Тут столько, сколько ты привез – ну, чуть побольше. По правде сказать, денег они еще не перевели – платеж пока не прошел. Но скоро заплатят, я надеюсь.
– Они? Кто не перевел денег? За что?
– Деньги мои. Собственно личные. Из сейфа у меня дома. Мы за ними в Антверпен заезжали. Так лучше ведь – чтоб ты их увидел, когда сумку откроешь, а что, нет? Рождественское утро! Хо-хо-хо! А потом их будет еще больше.
Я повертел в руках пачку денег, осмотрел ее: с одной стороны, с другой. Перетянута банковской лентой, на вид – будто только что из “Ситибанка”.
– “Спасибо, Борис”. “Ой, да ну что ты!”, – иронично ответил он уже своим обычным голосом. – “Рад помочь!”
Пачки денег. Как с неба свалились. На ощупь похрустывают. Что-то во всем этом было – какой-то смысл, какие-то эмоции, но до меня они пока никак не доходили.
– Короче, как я уже сказал – тут только часть. От двух миллионов евро. А в долларах это гораздо, гораздо больше. Так что – с Рождеством тебя! Вот тебе мой подарок! Я могу открыть на твое имя счет в швейцарском банке, перевести туда остаток, сделать вклад на предъявителя, и тогда… Ты чего? – спросил он, чуть ли не отпрыгнув от меня, когда я засунул пачки денег обратно в сумку, застегнул ее и сунул ему. – Нет! Это твои деньги!
– Они мне не нужны.
– Ты, похоже, не понял ничего! Пожалуйста, дай я все объясню.
– Еще раз – мне они не нужны.
– Поттер, – он скрестил руки на груди и холодно на меня поглядел, так же, как тогда – в польском баре, – другой на моем месте вышел бы сейчас отсюда, улыбаясь во весь рот, и никогда бы не вернулся.
