Сергей Алексеев - Покаяние пророков
— Ладно, попробуем договориться так. Автор диссертации — твой враг, верно? Он покусился на то, что ты тщательно скрывал, что контролировал всю жизнь, дабы утвердить определенное воззрение на русскую историю. Какой смысл защищать своего противника? Тем более перед кончиной, в момент откровения?
— Не понимаю вас…
— Ты понимаешь! Да только не хочешь в этом признаться. Я прочитал все твои работы, даже самые первые. И везде ты так или иначе подчеркивал одну и ту же мысль — России всего одна тысяча лет. Дохристианской русской истории не существовало, дикая, неосознанная жизнь, без времени и пространства, без веры, мировоззрений и какой-либо централизации. Ты прикасался ко всему, что так или иначе могло пролить свет на истину, выносил свое авторитетное заключение, как черную метку. Только поэтому ты написал монографию по древнерусской истории, мазал дегтем апокрифическую литературу, Влесову книгу и все исследования по ней. Я понимаю, ты вершил свой суд не по собственной воле. Не впрямую, так исподволь проповедовал то, что тебе поручали.
— Мне никто не навязывал мнений, — бессильно запротестовал Мастер.
— На смертном одре не надо лгать, господин Барвин! Господь все слышит.
— Кто мог мне что-то диктовать? О чем вы говорите?
— Сначала новые Розенкрейцеры, потом мастера Мальтийского ордена…
— Забавы тоскующей интеллигенции…
— Этим забавляй журналистов, — ухмыльнулся Палеологов. — Неужели ты считаешь, что никто не догадывается об истинном предназначении ЦИДИКа? Другое дело, говорить не принято… Но вернемся к нашим баранам. Как ученый ты же понимал: бесконечно сдерживать процесс познания собственной истории невозможно, даже если этого пожелает сам Великий Архитектор. Все равно время от времени будут появляться люди, сомневающиеся в твоих концепциях. А главное — вновь открытые или хорошо забытые исторические источники, археологические памятники и прочие материальные свидетельства. Например, этот чудак с диссертацией взял и раскопал на Соляной Тропе полторы сотни не известных науке великокняжеских и царских жалованных грамот, да еще почти прямо указал, куда ушла библиотека Ивана Грозного.
Академик лежал неподвижно, с открытыми глазами, лишь пальцы подрагивали, вяло сцепленные на груди. Палеологов несколько сбавил напор, склонился к его лицу.
— Мне известно: ты кодируешь диссертации, снимаешь фамилии, дабы избежать всякой предвзятости рецензентов. Эта была под номером 2219. Ты рецензировал ее сам и знаешь имя диссертанта.
— Кодировал не я… Это работа секретаря. И я не знаю…
— Ну хватит выкручиваться. Мастер! Вся эта кодировка — на посторонних дураков. В любой момент ты мог узнать фамилию! Назови этого человека!
— Я не помню, — искренне признался умирающий. — Вероятно, было давно и вылетело из головы…
— Напряги память, академик! Ты должен был запомнить его на всю жизнь! У тебя тогда случился первый инсульт! Он же тебя чуть на тот свет не отправил своими трудами!
— Поймите…
Дверь резко распахнулась, ворвались сразу трое — врач, Лидия Игнатьевна и аспирантка Лена, и все сразу бросились к Палеологову, однако тот не оказал сопротивления, поднял руки и пошел к выходу.
— Надо подумать, Мастер! И вспомнить. Время будет, — уже из-за порога проговорил он и захлопнул дверь.
Привставший на локтях академик подрублено обвалился на подушку и мгновенно покрылся испариной.
— Прогоните… — глухо проскрипел он и тотчас же выгнулся, будто сгоревшая лучина…
* * *…Выплыв из глубин ада, он на сей раз не обнаружил гипсовой маски на лице, но был привязан простынями, распят на кровати. Сбоку, на журнальном столике, горели две свечи по сторонам большой иконы, и перед ней — раскрытый старенький требник.
Лидия Игнатьевна, неумело распевая слова, читала отходную. Она замолчала, когда академик шевельнулся и открыл глаза, обернулась с боязливым ожиданием.
— Я жив… — опередил он. — Человек этот, судья… ушел?
Вдохновленная сиделка встала на колени перед кроватью, распутала узлы и высвободила руки.
— Он ушел… Выслушайте меня, пожалуйста. Я все поняла. Вы давно не исповедовались и не причащались. Поэтому и муки… Вам нужен священник!
— Слишком стар… — натужно заскрипел он. — Ненавижу лицемерие… Если нет веры… Стоять со свечой…
— Это не имеет значения! Господь видит нас, и никогда не поздно поднять на него глаза! Тем более на смертном ложе!.. Батюшка здесь, ждет! Я позову!..
— Все ложь… Никто нас не видит с небес… Там — холод.
— Но как же иначе вы освободитесь от грехов?! — взмолилась Лидия Игнатьевна.
— От грехов?.. А я — грешен? Вы верите, что на моей совести есть дурные поступки?
Она смутилась, чуть отпрянула от постели.
— Не знаю… Священник заходил сюда, когда вас корежило. Сказал, не все так, как нам кажется… И молится сейчас, чтоб взять на себя…
— Отошлите его, не нужно. — Академик привстал. — Я не верю… А этот человек… Палеологов… Он ведь знает… Исследователь. Почему он ушел?
— Вы попросили, — насторожилась сиделка. — Мы выдворили его…
— Верните… Отыщите его и верните.
— Простите… Но это ужасный человек! Совершенно неинтеллигентный… Да просто садист!
— Судье нельзя иначе… когда он перечисляет грехи.
— О чем вы?..
— Да… Не все так, как нам… Я сделал много дурного. Никто не знает, как много…
— Пожалуйста, не говорите ничего, нужно отдохнуть.
— И перед тобой я грешен… помнишь?
Лидия Игнатьевна встала с колен и присела на край постели, несмело взяв его руку.
Их любовь началась сразу же, как Лидочка появилась в ЦИДИКе. И это было естественно: она смотрела на мэтра с благоговением, — а вот как он заметил ее среди доброго десятка таких же молоденьких и заранее влюбленных, не знал и сам. Увидел в приемной, неожиданно для себя позвал в кабинет, битый час талдычил что-то о строгих правилах учебы, серьезном поведении в общежитии, и так же внезапно удостоил особым вниманием — назначил себя руководителем. А когда они опомнились, об отношениях маститого, авторитетного ученого и какой-то аспирантки знали же не только в парткоме, а много выше. И много ниже — в семье.
Он не посмел разрушить устои своего положения, она же, навсегда очарованная гением мэтра, не нашла в себе силы оторваться и, не защитив диссертации, навечно пошла служить ему верно и целомудренно.
Сейчас она знала, о каком грехе он сказал, и бывали моменты, когда Лидия Игнатьевна незаметно для окружающих переживала за себя, плакала от одиночества, по ушедшей молодости, но никогда не жалела о своей судьбе.
