Томас Эспедал - Вопреки искусству
Не знаю точно, когда наступает старость, когда она врывается к нам, но в определенный момент мы утрачиваем способность определять собственный возраст, становясь с годами все моложе и моложе. Иногда мы сразу обретаем несколько возрастов, нам одновременно девятнадцать, тридцать и пятьдесят семь, для нас теперь существует множество возрастов, мы незаметно переходим от правды к выдумке, мы выдумываем возраст, имя, кто мы такие и кем хотим быть.
Так много возможностей, так много имен и мест, мы насобирали их, но утратили былую зоркость и не можем рассортировать так же просто, как раньше. Мы проживаем одну жизнь, за ней — другую, а за ней — еще одну, и будто веря в переселение душ, констатируем, что в новую жизнь забрали кое-что из прежних — лица и имена, а больше ничего не помним.
Мы начинаем новую жизнь, в новой комнате с новым адресом, без родителей и возлюбленных. Бывает, что с тобой рядом живет ребенок, подросток. Очень скоро она повзрослеет. Очень скоро она уедет отсюда, и ты окончательно потеряешь себя.
Я переезжаю туда, где никогда прежде не бывал.
Я переезжаю домой.
Новая книга. Незнакомое место.
Новая книга. Новый дом, как всегда, непригодный для жилья.
Я еду домой в место, где я никогда прежде не бывал.
Ты особенно чувствуешь себя чужим, когда ты дома.
У меня женская фигура; фартук, женская одежда, парик и тушь для ресниц. От отца мне достались одежда и вещи матери.
Марте Хуке пишет: «Утром я втискиваю себя в одежду».
По утрам я втискиваюсь в одежду, она слишком тесная, она мала мне. Пиджак еле налезает на меня. Рубашка, брюки, ботинки и пиджак, мои желания не совпадают с тем, чего хочет моя одежда.
Голос становится тонким. Горло словно сжимается. Язык утончается. Рот шире, голос приятнее и громче, таким можно позвать дочь.
Даже глаза меняются. Теперь я вижу иное.
Отрастают волосы и ногти. Ноги вытягиваются. Шаги становятся шире, походка делается плавной.
Вскоре при беге мне нужно будет забирать волосы в хвост.
Спальня, она синяя. Ледяные голубые обои с вышитыми на плотной ткани серебряными лилиями. Английские обои с ледяными цветами, их чашечки едва приоткрыты, словно они цветут на морозе, будто природа изменилась и живет теперь по законам вещей. Пластмассовые цветы в вазе на тумбочке. Двуспальная кровать с коричневым покрывалом. Белые подушки, белое одеяло, белая простыня, внезапное чувство счастья, свободы, пустоты.
Тяжелые коричневые шторы. Лучше задернуть их, оставив маленький просвет в середине, узкую полоску света, царапину сентября или апрельскую прореху, такая появляется, когда разрезаешь ножом ткань.
Сон тоже меняется: теперь я сплю беспокойнее, чаще просыпаюсь, будто слух обострился. Или уши торчат как-то иначе?
Новое ухо, оно вырастает из старого.
Будто моя кожа — это воск, обретающий новые формы, кожаная оболочка наполняется плотью. Сон будто растягивает и сжимает кожу, образуя новое тело поверх старого, приходится спать в ином положении.
Сны тоже изменились. Я сплю в белой ночной рубашке.
Свет включен, но его мало, отдергивают шторы, зажигают все лампы, светло не становится.
Имя произнесено, множество раз. Это неправильное имя.
Крылатое лицо с острыми чертами, похожее на человеческое, оно опускается на грудь спящего и высасывает его дыхание. Приятный холод, надежный и теплый, я хочу проснуться, но не могу.
Комнаты тоже изменились. Окно спальни выходит на море. С противоположной стороны фьорда виден Аскэй, похожий на морскую плотину. Остров и тучи, тяжелая серебряно-серая пелена облаков, застилающая небо и свет. Остров словно отбрасывает тень на окно спальни.
Дуб перед домом просовывает ветви в окно, прямо в спальню, я сплю на верхушке дерева. Листья сохнут, меняют цвет и опадают, возле кровати валяются желуди.
Мой язык тоже изменится, исподволь, как бывает, когда заменяешь одно имя на другое, одно предложение на новое. Первая фраза должна быть мягкой, как воск.
Первая фраза — мы прорабатываем ее, подбираем слова и склеиваем их другими словами. Липкий мягкий словесный ком. Мы выстраиваем структуру, можно сказать лепим куб и заполняем его словами. Проступает узор, фраза наполняется светом.
Первое предложение должно быть мягким. У меня с дочерью есть общее: мы оба потеряли мать.
Мы вместе завтракаем на кухне, сейчас раннее утро, а в половине девятого у нее начинаются уроки. Школа расположена в Ольсвике, на полпути между Островной улицей и Аском. Моя дочь живет в двух мирах, у нее есть старые подруги с Аскэя и новые с Островной. Она курсирует между двумя мирами, а я пытаюсь спокойно жить в одном из них. Я почти не двигаюсь.
Я не хочу.
Я брожу по дому. Здесь три этажа — в цоколе гостиная, на втором этаже столовая с кухней, а на верхнем — спальни.
Я поднимаюсь и спускаюсь по лестницам.
Не знаю почему, но я люблю эти лестницы, люблю шагать по ступенькам вверх и вниз, сидеть на них. Я поставил кровать под лестницей и сплю там, когда у меня возникает желание перемен или когда не могу уснуть, когда я напуган, у меня бессонница и мне нужно где-нибудь укрыться.
Это как спать в гнезде, в пещере, в норе.
Иногда мой сон похож на сон зверя, а порой — на сон матери.
Я лежу и жду, прислушиваюсь. Даже во сне я жду, когда она вернется домой.
Я и во сне слышу ее и слышу, когда ее нет.
Мы завтракаем, я заворачиваю ей бутерброды, и она бежит на автобус. Я сажусь на ступеньках, там, где сидела мать, прикуриваю и затягиваюсь, как она. Иногда в моем голосе слышится голос матери. Дочери я говорю то же самое, что мама говорила мне. «Приберись в комнате. Не гуляй допоздна». В этом доме есть свои правила.
Законы дома. И я следую им.
Каждый день перед ужином я иду в магазин за молоком, хлебом и сигаретами. Закупаю продукты для завтрака, полдника и ужина. После ужина я делаю уборку — мне нужно пропылесосить дом и вымыть посуду. Я стираю постельное белье и одежду и, если нет дождя, развешиваю все на сушилке возле дома.
Я вдыхаю запах свежевыстиранного белья.
Запах верхней одежды в прихожей. Я утыкаюсь носом в вещи и вижу ее образ.
Сегодня вымыл окна в гостиной. Потом вышел на улицу и заглянул в окно. Зашел в дом и выглянул наружу. Не бог весть какой подвиг, но я обрадовался.
Глядя на дом, всегда представляешь себе его жильцов.
Мы живем в доме на несколько семей, соседи мне нравятся — и молодая пара слева, и пожилая справа. Мне кажется, нам живется ничем не лучше и не хуже, чем им.
Мне нравится прислушиваться к звукам из их квартир, соседским звукам. Они доносятся до меня и сверху, и снизу. Старички из квартиры справа пенсионеры, женаты уже около сорока лет, почти все лето они проводят на террасе под навесом, рядом с обогревателем, слушают радио и тихо разговаривают. Я слышу, как он рассказывает что-то, а она смеется. Я слышу, что они все еще любят друг друга.
У соседей слева есть кошка, бело-серая ангорская кошка, она часто пролезает под изгородью в мой палисадник и всегда ложится на свое излюбленное место под рябиной, она даже выкопала себе там ямку. Это очень красивая кошка. Если я вижу, что она собирается пролезть ко мне в палисадник, то выбегаю в сад и прогоняю ее.
Каждый день я готовлю ужин, ежедневно покупаю продукты и готовлю еду. Помню, как мама жаловалась: «Я с ума сойду, — говорила она, — каждый божий день придумывать, что приготовить на ужин. В понедельник, вторник, среду, четверг, пятницу и субботу с воскресеньем обязательно надо что-нибудь приготовить на ужин. Сегодня, и завтра, и каждый день ломать себе голову, что сделать на ужин. Так и рехнуться недолго». Ее слова ранили меня, я расстраивался, размышляя о том, как каждый день она придумывает, что бы ей приготовить нам на ужин.
Мы каждый день ужинаем вместе, я и дочь. Раз в неделю с нами ужинает мой отец. В такие дни я готовлю рыбу или мясо, но обязательно с картошкой. «Я только у вас и ем картошку», — говорит отец. «А разве ты не каждый день ужинаешь?» — спрашиваю я. «Нет», — отвечает он.
После ужина мы с отцом пьем в гостиной кофе и смотрим в окно на снующие по гавани лодки; проскользнув под мостом, они плывут прямо в море, к шхерам. «Какой прекрасный вид», — говорит отец. «Ты должен ужинать каждый день, — беспокоюсь я, — и еще ходить на прогулки. Это очень важно — чтобы ты ел и каждый день гулял, обязательно».
По воскресеньям мы ходим на футбольные матчи. Прямо рядом с домом престарелых, где живет отец, — футбольное поле. Я нажимаю на кнопку звонка внизу и нервничаю, потому что отец слишком долго копается, не желает спускаться по лестнице, а едет на лифте. Я нервничаю, потому что он стареет. Наконец он выходит, мы переходим улицу, покупаем билеты и поднимаемся на трибуну. Команда «Сандвикен» против «Стаебак». Финал, женская лига. «Сейчас и представить сложно, — рассказывает отец, — но когда я был в совете округа Сандвикен, то голосовал против женского футбола». Мы смеемся. Мы сидим на трибуне и смеемся. «Я вообще все время ошибался», — говорит отец.
