Александр Мильштейн - Пиноктико
— Вы знаете, я, наверное, пойду, мне пора…
— Да не обижайтесь вы! Болванчик не вы!.. Так по-русски называют dummy…
— Так это я и есть…
— Ну что вы…
— Так или иначе, но мне пора… И потом, слишком много русских оборотов для меня за один раз… Боюсь, я их не запомню, и ваш урок пропадёт даром… А это было бы обидно.
— Ладно, — сказала госпожа Воронофф, — просто сдвиньте колоду… И идите. Я посижу ещё немного тут, пораскладываю пасьянсы, — она протянула мне колоду карт, я сдвинул её ногтем и собирался покинуть наконец холл гостиницы… Но тут как раз в этом самом холле показалась фигура высокого юноши с бледными длинными волосами… Это был проснувшийся муж госпожи Воронофф… Он слабо махнул мне рукой, подошёл к своей жене из-за спины, хотел, наверное, её по-детски напугать, но она обернулась и сказала:
— Джонни, ты не спишь?
К моему удивлению, Джонни был совсем другим, то есть не таким, каким мы его увидели с Галински, когда он расхаживал по холлу и разговаривал как бы сам с собой, хотя на самом деле, насколько я помню, можно было заметить проводок, который болтался у его головы, или, скорее, угадать — заметить в этом сумраке вряд ли… Я это запомнил, потому что проводок мобильника как бы замыкал образ: «муж-модель, на пятьдесят лет младше своей жены, очевидно, дебил — упал с подиума, но красивый дебил, потому что с подиума упал — модель…», а на этот раз проводка не было, я не знаю, в этом ли было всё дело, только это был уже совсем другой Джонни… В нём не чувствовалось никакого такого респекта к своей великовозрастной партнёрше…
— Вера, сколько можно болтать? — раздражённо сказал он… И она сразу оставила карты и попыталась его обнять, но он сбросил с себя её руки…
— Sweetheart? Why are you so angry?[39] — сказала она.
— Fucking Germans…
— Tc-c… Ты забыл, что наш собеседник немец и при этом не факин…
— Он девственник?
— Джонни! Я что-то не слышала от тебя, чтобы ты ругал немцев… Простите, мой друг, — сказала госпожа Воронофф, поворачиваясь ко мне, — Джонни просто не в духе… Он ничего никогда не имел против ваших соотечественников, поверьте…
— Да у них даже льда нет!
— Как это нет?
— Так. Во всей этой грёбаной Германии в гостиницах нет льда, даже в «Кемпински»… Просто ужас какой-то, я просыпаюсь, мне хочется пить, я иду к горничной, прошу колу… И она выдаёт мне колу без льда!
— Ну ты бы попросил у неё лёд, милый?
— Я просил! Она говорит: нет, весь вышел, растаял, фак…
— Ну успокойся, маленький… Когда мы расширим нашу деятельность, лёд будет везде, вот увидишь…
Примерно после этой фразы я, насколько помню, раскланялся наконец и пошёл к дверям сквозь совершенно пустой кафе-холл… Только ночной портье стоял за стойкой, он не шевельнулся, увидев, что я ухожу, но, может быть, нажал какую-то кнопку, двери выпустили меня…
Причём когда из вертящейся двери я попал в тёплую весеннюю ночь, тогда как входил в ту же дверь из холодного ноябрьского вечера… То так как дверь представляла собой вращающийся цилиндр, разделённый на четыре равных сектора, я подумал: не потому ли название «Четыре времени»…
Или дело не в гостинице, а в нашем предгорье, времён года у нас на самом деле не четыре, а двадцать четыре… Томас Манн так и писал… Или у него это было о Давосе? Но к Мюниху точно так же относится, и вот я шёл теперь по какой-то майской ночи, хотя, пока не стемнело, был промозглый ноябрь, пешком… Машину потому что оставил чёрт знает где, решив, что на Максимиллианштрассе я точно не найду парковку…
Миновав Променаденплац, я немного задержался возле огромной серебристой фигуры Монжела… Мне захотелось сдвинуть ногтем рифлёный памятник — Монжела был составлен из слоев, как только что колода карт госпожи Воронофф…
Не то чтоб он мне так не нравился, скорее, даже наоборот… Кажется, в галерее Барбары Гросс я познакомился со скульптор-шей, которая его изваяла, если это слово здесь уместно…
На вернисаже были представлены её другие, не такие монументальные работы…
Она между делом лепит маленькие фигурки — сантиметров пятнадцать — двадцать высотой… Одни были раскрашены, другие белы… И стояли за стеклом…
— И кто они, эти человечки? — спросил я…
— Сами заказчики, — сказала Карин. — Вы тоже можете себя заказать…
— А я и так… Знаете, в детстве меня даже называли… А сколько это будет стоить?
— Восемнадцать — двадцать тысяч.
— Я подумаю, — сказал я.
Я хотел рассказать ей свою историю, но решил, что это будет как-то по-идиотски… Мне хотелось в тот вечер вести только лёгкие светские беседы…
— Понимаете, сейчас, перед приездом Бенедикта XVI, на Мариенплац можно купить его фигурку за сорок евро, — сказал я. — И хотя я понимаю, конечно, разницу между искусством и ремесленной работой, но, согласитесь, Папа всё-таки… И странно при этом, что Папа будет выступать на Мариенплац, стоя на балкончике, а за углом будет стоять ваш Великий секуляризатор… Как вы его сделали, если не секрет?
— Вы имеете в виду памятник Монжелы? Это результат работы программы, которую специально для меня написали… Ну, или усовершенствовали… Но так существенно, что можно сказать — написали… Я собрала всю имевшуюся в мире информацию о внешности графа — не только немногочисленные портреты, но и словесные описания современников, кроме того, я сделала фотографии всех ныне живущих наследников, с каждым из них я встречалась по отдельности, сканировала содержание семейных альбомов… Короче говоря, сложила вместе всё, что можно найти, а потом, что ли, взяла из этого всего — интеграл… Вы меня понимаете?
— Я учил математику, — кивнул я. — Даже помню, что такое суммы Дарбу… Ваш граф больше похож на неё, чем на интеграл… Хотя если смотреть на него в профиль…
— В общем, то, что вы теперь видите, я, как говорится, высвободила… Из единой алюминиевой глыбы… С помощью пятиосного фрезерного станка. В процессор которого были заложены результаты интегрирования и сканирования… Я как будто напечатала графа в воздухе серебрянкой — на трёхмерном принтере!..
— Здорово, — сказал я. — Сама идея…
— Можно ли придумать что-то ещё более объективное, я не знаю. Но почему-то многим, в частности зелёным, резко не понравился мой алюминиевый граф, они заявили, что он был нужен на старинной Променаденплац как зайцу стоп-сигнал, требовали сноса… Вы бы их не поддержали?
— Ни в коем случае, — сказал я. — Хотя бы потому, что я, в отличие от своего отца, не член партии зелёных… И вообще: мне нравится ваш белый великан!
Кстати, фигурки, которые стоят у Барбары Гросс, совсем другие, ничего общего, простой реализм, комичность которого только в размере… Хотя и здесь что смешного… Дюрер не раз вписывал семью заказчика картины в холст — этакими гномами… Многочисленных членов семейства Паумгартен, к примеру…
Слишком дорого, а так бы я заказал ей себя, почему бы и нет… А потом подбросил бы в тот же самый бункер… Где теперь бар «BZW»… Просто забыл бы на столике… И Пиноктико зажил бы собственной жизнью… Телефон Карин Зандер у меня где-то был… Если потерялся, можно спросить у Барбары…
Нет, дороговато всё-таки… Я проживаю деньги отца — их совсем не так много, и что будет потом, неизвестно… Надо бы успеть вернуться в университет, пока есть деньги… Потому что потом их надо будет как-то зарабатывать…
Ну да… Но зачем сейчас об этом думать?
Я разыскал свою машину и поехал домой, по дороге включив диск DJ Shadow — подходящая мне показалась тема для предрассветного драйва:
Such tales fill page upon page with enough ink
To flood a thousand valleys, and drown the tallest tree,
But there is one tale, that as yet been told
The story of…[40]
Когда, добравшись наконец до своей постели, я уснул, оказалось, что я плыву по морю, запертый в чёрном ящике… Я не знал, кто я, что я… В голове шевелились догадки: я — картина, которую украли, но не смогли продать… Я — оружие, которое… решили сдать подобру-поздорову…
Темнота, плотно окружавшая меня, обрела вдруг другие качества…
Может быть, это была нефть…
Я окунул в неё палец и понюхал… Нет, это была не нефть… Скорее, чернила или какая-то кислота…
Я стал выгребать в ней какую-то нишу, в этой темноте, и, кажется, мне это удалось, я очутился в холле «Кемпински»… При этом я по-прежнему не мог понять, who I am…
Ну да, во сне меня всё ещё иногда волнуют такие смешные вопросы…
Я запомнил также, что под куполом холла гостиницы появился отец…
Впрочем, это мог быть и совсем другой купол… Вчера я об этом подумал, когда вспоминал сон на трамвайной остановке, глядя на светящийся плакат-рекламу… Там были изображены два старичка, сидящих где-то в Альпах на лавочке… На берегу озера, а высоко над ними раскрылся гигантский пляжный зонтик со словами «Versicherungskammer Bayern»[41].
