Джозеф Хеллер - Вообрази себе картину
— Это еще что? — резко спросил Рембрандт.
— Он мне подмигнул, — в смятении выпалил Титус.
— Ничего он тебе не подмигивал.
— Клянусь Богом.
Рембрандт хмыкнул.
— Вот так, что ли? — и он безо всякого предупреждения плюхнул шматок краски прямо в глаз Аристотелю, отчего у философа слиплось веко. Так же проворно Рембрандт снял большим пальцем краску, и глаз открылся.
Титус хихикнул.
Аристотеля охватила жалость к нему.
Аристотель вспомнил собственного сына, Никомаха, и беззвучно оплакал это кроткое, безобидное дитя одиннадцати лет, отец которого назанимал не так давно больше девяти тысяч гульденов, для возврата которых, как знали и философ, и живописец, у него никогда не найдется денег.
Ян Сикс стоя допил чай и поставил чашку на стол, собираясь откланяться.
— Ты тоже рисуешь? — спросил он у Титуса.
— Отец рисует.
— А вот мы ему покажем, — сказал Рембрандт.
Титус открыл тетрадь. Рембрандт водил его рукой.
— Вот так, видишь? Теперь здесь все на месте. Добавь немного света.
— А как? — спросил Титус.
— Добавив теней.
— Смешно.
Хендрикье тоже разулыбалась. Аристотеля охватила жалость к обоим.
— Завтра будем работать? — спросил от дверей Ян Сикс. — Время у меня есть.
— Принесите, пожалуйста, ваш красный плащ. Пора заняться цветом.
— Никак я к нему не привыкну, — сказал Ян Сикс с неловкой улыбкой и даже слегка порозовел от смущения. — Нет, он мне по-прежнему нравится. Но уж больно ярок. Боюсь, мне так и не хватит решимости надеть его.
— И наденете, и носить будете целую вечность, — хмуро откликнулся Рембрандт.
— Это если вы когда-нибудь кончите, — со вздохом сказал Ян Сикс.
— Да я же едва-едва начал. И перчатки не забудьте.
— Какого цвета?
— Не важно. Какого хотите. Цвет я сам придумаю. С вещами из моей коллекции получилось бы лучше, жаль, что вам непременно хочется остаться в вашей собственной одежде. А то бы я сделал вас похожим на него.
— Вот уж чего мне хочется меньше всего на свете, — весело отозвался Ян Сикс, — так это походить на него.
Аристотель готов был его убить.
В конце концов с Аристотелем было покончено, хоть и ушел на это еще целый год. Пришлось дожидаться Вестминстерского договора, подписанного весной 1654 года, зато потом ему здорово везло, и в Средиземноморье он попал еще до того, как кончилось лето. Голландцы купили мир ценой больших контрибуций, а португальцы тем временем выбивали их из Бразилии.
Аристотель радовался, покидая эту зловещую, сумрачную страну на севере Европы. Вестминстерский договор претворил в жизнь мечты философа об освобождении. Он чувствовал себя свободным, пока его перед морским путешествием укутывали с головы до ног и запихивали в деревянный ящик. Исполненный пронзительных предвкушений, он храбро взирал в будущее, в новый мир, который его ожидал.
Из Амстердама он выехал 13 июля 1654 года посыльным судном, имея при себе отгрузочный документ, вверяющий его попечению капитана грузового судна «Варфоломей», стоявшего на якоре у острова Тексел; судно это подняло паруса 19 июля того же года и ушло в Неаполь, первый порт его захода. В августе «Варфоломей» наконец добрался до порта Мессины, что на северо-востоке Сицилии.
Услышав об этом, Аристотель возрадовался, хоть и неприметно для окружающих. Про Мессину он читал у Фукидида, повествовавшего о походе афинян во главе с Алкивиадом на Сиракузы.
Упаковочную клеть, содержавшую «Аристотеля, размышляющего над бюстом Гомера», сгрузили на берег, затем явился получатель и по ухабистой дороге свез философа в замок дона Антонио Руффо, где его появления ожидали с сердитым и трепетным нетерпением.
Аристотель почти не дышал, пока его клеть вскрывали молотками, пока разворачивали и поднимали повыше его портрет. Лучшего приема и ожидать было нечего. Стоило людям увидеть его, как послышались крики изумления и восторга. Аристотель, питавший, как известно, склонность к показухе, безмерно обрадовался столь теплому приему, взволнованным и радостным воплям, коими сопровождалось его появленье на свет. Вот люди, умеющие выражать свои чувства! Не приходится сомневаться в том, что им с первого взгляда пришлась по душе его внешность. Картину подняли повыше и чуть не бегом потащили по галерее, чтобы вынести ее на балкон и полюбоваться ею при солнечном свете. Посыпались пространные итальянские похвалы его одеянию и украшениям — сначала золотой цепи, потом застежке на плече, медальону, серьге и красноватому перстню на мизинце, великолепно прописанным тонкой кистью глазам и игре света на шляпе и в темной бороде. Аристотель, распираемый гордостью и нескромным самолюбованием, бесстыдно нежился в изливаемых на него потоках непомерной лести. Наконец-то он оказался среди друзей, способных оценить его по достоинству.
— Интересно, кто он такой? — услышал Аристотель слова, произнесенные одним из присутствующих господ.
— Альберт Великий? — надумал другой.
— Похож на френолога.
Аристотель онемел.
VIII. Век Перикла
15
Век Перикла начался в пятнадцатый год одной войны и закончился в начале другой, продлившейся двадцать семь лет.
Руководимая Периклом партия либеральных демократов пришла к власти в 461 году до Р. Х. Список павших в 459 году до Р. Х. содержит имена афинян, которые пали в войнах, ведшихся в таких местах, как Кипр, Египет, Гела, Эгина и Мегарид. Официально этот год считался мирным. Войны, в которых они пали, не были войнами.
Они были полицейскими акциями.
В этом самом 459 году, когда Сократ был еще десятилетним мальчишкой, Перикл отправил к Нилу большую армаду, чтобы помочь восставшим против персов египтянам.
Предприятие, поначалу такое простое, растянулось на пять лет.
В 454-м, когда Сократу исполнилось пятнадцать, Афины послали в помощь армаде подкрепление из пятидесяти с лишком трирем. Триремы пришли в Египет, не ведая, что первая экспедиция уже уничтожена. Новопоявившийся флот храбро вошел на веслах в устье Нила — и сел на сушу, когда персы отвели воду из рукава, в котором оказались триремы.
Все эти корабли и люди, плывшие на них, были уничтожены или захвачены врагом.
По оценкам афинского историка Фукидида, полные потери в Египте составили двести пятьдесят кораблей и пятьдесят тысяч человек, из которых шесть тысяч принадлежали к числу афинских граждан. Прочие были наемниками из городов греческой империи, предпочитавшими ратный труд мирному. Ни одна из греческих армий еще не терпела столь крупного поражения. Эта катастрофа была самой дорогостоящей в истории Афин, пока сорок лет спустя они не направили для захвата Сиракуз еще большей армады, которую также потеряли.
Вы могли бы подумать, что после разгрома в Египте Афины стали слабее, беднее, умнее, скромнее, и вы бы ошиблись, ибо афиняне, как было сказано, «не знают другого удовольствия, кроме исполнения долга, и праздное бездействие столь же неприятно им, как самая утомительная работа».
Еще не успев развязаться с Египтом, Перикл затеял захватнические войны на материке. Побежденный в битве при Танагре Спартанским союзом, а затем, десять лет спустя, соседями-беотийцами, он наконец заключил перемирие со Спартой, против которого возражало немалое число афинян, а также мир с Персией, вызвавший недовольство многих в афинской империи.
Он понаделал себе врагов в высших слоях общества, оказывая благодеяния тем, кто принадлежал к низшим. В древних Афинах прошлого занимать общественные должности могли только богатые люди. Теперь же такое право предоставлялось любому гражданину, однако бедные, разумеется, не могли себе этого позволить и власть по-прежнему осталась у тех, кому она и принадлежала, то есть у людей богатых и знатных, что, собственно говоря, зачастую сводилось к одному и тому же. Зато теперь свободные граждане Афин были свободны в выборе олигархов, которые станут ими править.
Он выдавал каждому гражданину по два обола в день за одно лишь присутствие на народных советах, так что бедняки могли позволить себе прийти на совет и проголосовать так, как требуется Периклу. (Клеон, дорвавшийся до власти после смерти Перикла, увеличил плату до трех оболов, так что бедняки уже не могли позволить себе не приходить на совет.) Перикл, впрочем, скупился, выдавая нуждающимся деньги, потребные для посещения таких общественных празднеств, как драматические соревнования, прославившиеся к тому времени по всему эллинскому миру.
Платон, который презирал и демократию, и саму идею оплаты общественной службы, лет семьдесят пять спустя написал в «Горгии», что Перикл превратил афинян в лодырей, трусов, пустомель и корыстолюбцев.
Перикл построил ограду в четыре мили длиной, шедшую от Афин к побережью, замкнув в треугольник из стен город вместе с портами, от которых зависела торговля и морская мощь государства. Афины стали неуязвимыми с суши и несокрушимыми на море, и больше уже Перикл за всю свою жизнь ни разу не позволил Афинам ввязаться в сражение на суше с силами, превосходящими афинские.
