Павел Сутин - Эти двери не для всех
– Не преувеличивайте, – устало возразил Сергеев. – Никакой он вам не "колоритный мужик", не надо так фамильярно. Он достойный и умный человек.
– Извините. Я отозвался о нем развязно. Извините. Я только хотел сказать, что в числе реакций Никона есть одобрение, равнодушие и активное – до рукоприкладства! – неприятие. А полутонов Никон не знает. Спросите его – что он думает о происходящем? Он, наверное, не ответит. Ничего он такого не думает. Света – дрянь и предательница. У Сеньки дела – говно. Чего тут думать? Надо лечить сколько можно и сидеть ночами. Остальное от лукавого. И он сидит, помогает лечить, кроет матом Свету. И ничего особенного не думает. А если бы стал думать, так надумал бы, чего доброго, что Сеньку должно вытащить одно его, Никона, присутствие рядом. Он же такой бугай, такой похуист. Какая уж там смерть – он же рядом.
Они помолчали. Потом гость вновь заговорил:
– Вот вы ничего не спросили о Майкле…
– Собирался, – сказал Сергеев. – Как раз собирался.
– А он, пожалуй, ближе всех вас к пониманию того, что происходит.
– Вот как?
– Представьте себе. Он же лет пять как отошел от вашей компании? Помните, почему?
– Помню, – сказал Сергеев. – Мишка женился.
– Так и вы все женились. И не по одному разу.
– Он очень сильно женат.
– Что значит "сильно"?
– Ну, у нас так шутят, – усмехнулся Сергеев. – "Сильно женат" – это значит счастливо женат. Прочно женат. На всю жизнь женат.
– Хорошо сказано. У него ведь сын?
– Да. Егор. Так что Майкл?
– Ваш Майкл всю жизнь идет в бой. Он герой, обычный и незамысловатый герой…
– Да бросьте вы! Почему у вас все так накатанно и гладко? Постоянно у вас наготове формулировка!
Сергеев вдруг разозлился, ему вдруг захотелось возражать.
– Слушайте, вам то ли хочется поспорить, то ли вы ни черта не понимаете в своих друзьях. Ваш Майкл – герой, говорят вам. Комсомолец-доброволец. И специальность у него соответствующая, подходящая – реаниматолог. "Отступать некуда, позади – заградотряд". Вы сами вспомните его трудовую биографию, его "си-ви". Что он сделал, окончив ординатуру? Он взял и уехал – то ли в Якутию, то ли на Камчатку.
К черту на рога. В Москве работы не было? Сколько угодно. Но он сказал – в Москве, где полпрофессора и два доцента на каждый квадратный метр операционной, самостоятельным человеком можно стать к сорока, может быть, годам. И нырнул в земство. И через семь лет вынырнул победителем. Через семь лет Майкл все умел и ничего не боялся. И никаким красавцам не позволял разговаривать с собой покровительственно. Потому что за красавцами всегда стояли старшие товарищи, наставники. А за Майклом там, в Якутии, никто не стоял. Один только портрет Войно-Ясенецкого висел на стенке в ординаторской*… Майкл там был один анестезиолог-реаниматолог в радиусе семисот километров.
– Мне это известно, – сказал Сергеев.
– Работать рядом с таким парнем – одно удовольствие. – Гость удовлетворенно кивнул. – Такой всегда берется за толстый конец бревна. Можно еще сигарету?
Сергеев достал из кармана пачку и пересчитал сигареты. Оставалось пять штук.
"До утра хватит, – подумал он. – По одной с этим, две до утра и одна потом". Они закурили.
– Вот послушайте, – сказал гость. – Когда умирает кто-то близкий, считает Майкл, кто-то свой, и ты все это видишь день за днем, то рано или поздно наступает момент отчуждения. Наступает миг, когда близкому человеку предстоит навсегда уйти в некую дверь. Ему одному предстоит войти в нее. Никому больше. Все прочие останутся по эту сторону. За той дверью – темнота. Иррациональное, непознаваемое, лежащее за пределами понимания. Человек войдет в ту дверь – и все. Он уже не здесь. Он более не принадлежит этому понятному и привычному миру.
Это страшно, невозможно… и это неизбежно. И в это мгновение, когда та дверь приоткрывается, те, кто проводил до двери, невольно бросают взгляд в дверной проем. Тогда-то и наступает миг холода и отчуждения. А не проводить до той двери нельзя. Недостойно это – не проводить.
Гость замолчал и грустно посмотрел на Сергеева.
Сергеев провел ладонью по лицу, вытянул ноги и подумал, как тяжело он устал…
Гость сочувственно сказал:
– Потерпите немного. Скоро утро. Выпейте.
Сергеев взял фляжку, отвернул крышку, сделал несколько глотков. Коньяк принес невероятное облегчение.
Гость неторопливо расстегнул пуговицы халата, снял его и небрежно бросил на перила балкона.
– А Саша?
– Простите?.. – Гость обернулся.
– Саша… Саша Берг.
– А… Берг… Горный лыжник… Это так… Детский лепет… Тут и комментировать особенно нечего. Сенька – его двоюродный брат. Они росли вместе. Сенька – его детство, его юность. Умер Сенька – закончилась юность. Хотя тоже драма.
Сергеев молчал.
– А что до вас, Геннадий Валерьевич… Вы подозреваете, что уход вашего общего друга будет концом компании. Пряжников был вашим праведником, вашим цементирующим компонентом. Никон дрался в кабаках, Берг роскошно катался на горных лыжах, Белов, Гаривас и вы развлекали компанию писательством, Браверман замечательно оперировал. Друг с другом вы пили, умничали, дружили. Но за советом вы бежали к Пряжникову. Он мирил вас с женами, у него вы жили после разводов, даже оставляли ему детей, когда уезжали со своими девицами в Прибалтику. Вы и теперь не разбредетесь. Но это будет не то. Бравик с Сергеевым – да. Никон с Гаривасом – да. Берг, Вацек, Белов – тоже да. Но вместе вам уже не собраться.
Боюсь, что не собраться. Может, это и лучше.
– С хрена же это лучше?
– Черт его знает… И вообще, кроме "лучше" и "хуже" есть еще много других категорий. Понятных, кстати, даже вам.
– Ну а Сенька? – глухо спросил Сергеев и в упор посмотрел на гостя.
– А что Сенька, – гость невесело усмехнулся. – Он уже не здесь. Уже вошел в ту дверь.
– А что он думал? – Сергеев наклонился, сидя на стуле. Он крепко сжал кулаки, так что ногти впились в ладони… – Что он думал, Вергилий?
Гость тоже наклонился к Сергееву и быстро ответил:
– Так вы догоните и спросите!
Сергеев вздрогнул и откинулся на спинку стула.
– Не надо, – негромко сказал гость. – Не надо преждевременно заглядывать в последнюю страницу. Никто не имеет на это права. Я и без того вам немало сказал.
У вас же голова на плечах, а не горшок с говном. Додумайте сами.
Сергеев выдохнул и встал.
– Посмотрю, как там Сенька.
– Посмотрите, – безразлично сказал гость.
Сергеев отворил балконную дверь, зашел в теплую палату. Подошел к кровати, постоял. Сенька дышал – громко и с долгими паузами.
Кто-то прошел мимо палаты. В коридоре еле слышно гудели лампы дневного света.
Сергеев зачем-то поправил на Сеньке одеяло.
Он вышел на балкон. Там никого не было.
Сенька перестал дышать в половине шестого. Громко вздохнул, всхлипнул раз, другой… И все.
Сергеев постоял возле кровати, погладил Сеньку по щеке.
Он снял халат, тапочки, надел ботинки. Прошел по коридору в ординаторскую, постучал, открыл дверь, встретился взглядом с сонным Гулидовым и сказал: "Все…
Умер".
Сергеев вышел из отделения, спустился в фойе, разбудил гардеробщицу, надел плащ.
Он прошел аллейкой, хрупая подошвами по утреннему ледку.
Утро было морозным, голубым и ясным.
По Ленинскому катили первые машины. Сергеев шел, зажав в губах незажженную сигарету, и бормотал: "Плохо-то как, Господи… Как плохо…" Профессор Браверман, декабрь 98-го
"О, ЭТА СКУКА НИЦШЕАНСТВА…"
Высокой памяти хирурга Петра Николаевича Сергеева посвящается Господи, сохрани подольше это дурацкое российское самоедство! Еще никому оно не помогло, но все равно сохрани его в нас подольше!
Виктор Конецкий "Разные люди" Во вторник, как всегда, как вчера, как год, три, пять лет назад, в пять минут девятого Бравик вошел в отделение.
Люда, старшая медсестра, выглянула из своего кабинета и сказала:
– Григорий Израилевич, доброе утро.
– Доброе утро, Люда, – ответил Бравик.
– Вам звонил Назаров, просил перезвонить, как придете, – озабоченно сказала Люда.
Видимо, ее впечатлил факт служебного разговора с профессором.
– Профессор Назаров? – удивился Бравик и взглянул на часы. – Он что, сегодня звонил?
– Только что! Очень просил позвонить, – дисциплинированно сказала Люда.
– Ну, хорошо… – несколько удивленно сказал Бравик. Он пошел к кабинету, потом остановился, обернулся. – Все спокойно?
– Да, – Люда кивнула. – В послеоперационной у Храмцова дренаж забился. Дмитрий Александрович сейчас отмывает. А так все спокойно.
Бравик покачал головой и пошел по коридору. Он открыл ключом кабинет, положил на стул старый желтый портфель с потускневшими заклепками и исцарапанными замочками на ремешках, снял пиджак и повесил его на плечики в шкаф. Потом сел на стул у двери, покряхтывая, снял ботинки, задви-нул их под тумбочку и надел старые мягкие туфли без шнурков.
