Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013)
* *
*
О, печаль,
О, птичка на проводе.
Золотая даль,
И близкое в золоте.
Ягоду сорвёшь —
И тает, и таяло,
Таяло когда-то, да все растаяло.
Вот оно, настоящее,
Между сорвёшь и таяло,
Каменное, молчащее,
И летишь по проводу.
Что же ты со мною — ушла, оставила.
Я звоню по поводу…
Облака большие,
Небо движется,
Лес внезапный
Выплывает из золота,
Тени опускаются,
Легче дышится
На окраине большого города.
* *
*
Знаю я, что Дёмин хилый
Иванову не родня.
В Иванове столько силы,
Что и мёртвые воскресли,
Встали бледноватым строем,
Тихо смотрят на меня.
По ведомству Дёмина мышь
По ведомству Дёмина моль
По ведомству Дёмина пыль
По ведомству Дёмина ноль
Но и всё же, и всё же
В свете оконном пустом
Дёмин, чем-то на птицу похожий,
Вдруг поводит крылом.
И встаёт Иванов с постели,
И с гримасой убийцы —
Взмах — и мёртвые все взлетели,
Полетели как птицы.
* *
*
Отчего становится всё нежней
Походка лета, осень за ней,
Жарим шашлык, и дымок всё тоньше, синей.
Так просто пройти, травы не смяв,
Невидимкой в штанах и рубашке став,
Те, кто уходит, правы, а я не прав.
Вот и лес постепенно сходит на нет,
Водянистый говор, лиственный бред,
К берегам небольшой воды,
Истончается всё. Остаётся: сон?
Пограничный свет, комариный звон,
Двух ключей поворот — и ты.
* *
*
Так он умер четыре года назад. Я в шоке была.
Как? Я же его видел,
Шел по рынку…
Приценивался к овощам.
Хотел окликнуть, да как-то вдруг постеснялся.
Кого?
Михайлов.
Осунувшийся, серьезный
Серьезно так рассматривал огурцы.
Какая-то ошибка…
На Новодевичьем хоронили. Игнатьев был.
Не знаю, не уверен.
Игнатьеву я бы не стал…
Полинка. Она же его любила.
Я с ней два вечера тогда по телефону.
Сорок четыре, сердце.
Ладно, ладно.
Иду домой. Навстречу лепит жирным снегом.
Мокрая собака пристраивается, идет рядом.
Открытые торговые ряды. Последние торговки
Сворачивают свой нехитрый ассортимент
Прищепок, вешалок… Как вижу: он, Михайлов,
Серьезно, как перед судом, как будто это дело
Жизни и смерти, пытается вернуть товар,
Почти со злобою, серьезно так читает
С бумажки о защите потребителей.
И голос его, как ровный шум далекого мотора,
Лишь слышится глухое: “…ара”, “…ара”, товара,
Слов почти не разобрать.
Он бледен и, кажется, не узнает меня.
* *
*
Уже не слова обретают
Утраченное значенье,
А вовсе листва облетает
И тает в круженье.
Слетает неторопливо
И твердь обретает.
— А ты уж забыл, как красиво
Бывает.
* *
*
Вот и всё, что ушло. До свиданья, не надо.
Я тебя провожу, погоди.
Ты стоишь тяжело посреди листопада,
Красный лист прицепился к груди.
Воскресенье. Пальто раздувается ветром.
С некрасивою бабьей тоской
Рядом шла. Все горело пронзающим светом,
Это солнечный ветер такой.
Я другую хотел, что меня примиряла
С уходящей любовью к тебе.
Напоследок растерянно ты заморгала
В перехода подземной трубе
И ушла навсегда. Я шагал, молодея,
Оттого что ничто не спасти,
Вспоминая отчетливо, кто я и где я,
Поднимаясь на свет впереди.
* *
*
…И этот набор звуков я называю музыкой.
Да. Уводящей туда, откуда… а впрочем,
Отовсюду есть и свет и значение
И выход. Птицы летят на выход.
Мы говорим на одном языке
О разных вещах.
Мы говорим об одной вещи
На разных языках.
Я вспоминаю обстоятельства своей жизни,
И они мне кажутся очень правдивыми.
Жемчужное облако обмана,
Черная земля под ногами.
Хочется взять надежду из ниоткуда.
Берем ее из любви, из запаса времени,
Из встроенного чувства бренности,
То есть, получается, действительно — из ниоткуда.
Фрагменты местности разных дней
Соловьев Сергей Владимирович родился в 1959 году в Киеве. Поэт, прозаик, художник. Автор 12 книг. Лауреат Бунинской премии. Живет в Мюнхене.
И вводит куколку-Фауста в сияющий небесный круг детоубийцы Гретхен.
Пойду-ка к морю спущусь, зябко в доме. Знаешь, кто такая Форкиада? Это старуха втроем, с одним зубом и одним глазом. Пойду туда, где обрывается Россия, а теперь уже и неизвестно что.
“Мальчик прыгает, как мячик, кверху на утес с утеса. И внезапно исчезает за обрывом крутизны, так что кажется погибшим”. Это из монолога Форкиады в “Фаусте”.
Этот мальчик — плод Фауста с Еленой, а зовут его Эвфорион, а если напрямик — то Байрон.
Эвфорион: “Хочу подпрыгнуть, чтоб ненароком небес достигнуть одним наскоком!” Фауст: “Тише, Леночка, не плачь, не утонет в речке мяч”. Елена: “А если утонет, значит незаконнорожденный”.
Сходил. Море позднее, заспанное, у зеркала бреется. А горы — женщины, сидят в отдалении, как птицы в регулах. На артековском пляже вывеска: “Пляж детский. Взрослым вход воспрещен. Спасение на воде им не гарантируется”. Приедешь, свожу. Хорошо бы приехал. Персик цветет, сонечко сяе, пионеров в пруду разводят. Думаю, если б ты приехал через недели две-три, нам бы уже было что сложить — твое, мое, обойти вокруг, отсечь лишнее. Или так — дымок воскурить на скале под звездами, наживить голос, тропку… Звезды пишутся здесь справа налево, если стать лицом к северу, их идиш. Приезжай, изумрудный Зогар примем, буквы.
Сижу, в окно гляжу: туман ползет вниз по склонам, сволочь, наволочь, падшие облака. Вытряхнул прошлогодних ос со дна плафона. Круглобедрые, на спине лежат, лапками подтянув незримую простынку до груди, женщины! А одна, у цоколя, на локотке приподнята — Даная! Еще пару вонючек панцирных — гусары! Да мухи — ничком, на коленях, с заломленными за спиной руками.
Теперь бы с него фуфаечку пыли снять, с плафона-то, Николай Васильевич. Голого в ледяное корыто сажали с пиявками на носу. Врачевали на дорожку. Нос русской литературы.
Светлей, значительно светлее. И печальней. Облако мутное на мягких лапах стелется по склону, прижав уши, сосет травку, губит-голубит.
В поезде Москва — Симферополь ночью меж двумя таможнями забылся кратко с книжкой на животе “Время. Квант. Хаос”, строчка искала, куда прилечь, — “скорость вращения электрона в атоме углерода составляет десять тысяч миллиардов оборотов в секунду”. Куда ж ей такой прилечь? Таких и не отпевают. Потрогал слюну во рту: точно, десять тысяч.
