Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013)
— Вот и положили. Чего теперь скулите?
— Работали по двадцать часов в сутки! Адриан Фаддеевич считал необыкновенно важным нести знания в массы, обогащать народную душу, и при этом всегда утверждал, что и сам очень многому научился у рабочего класса. Он говорил, что именно пролетарское сознание помогло нам вырваться из душного, затхлого мирка, опутанного старой идеологией, старыми чувствами, старой моралью.
— Да уж! — Ольга наливается краской и аж задыхается от возмущения. Мне становится страшно за нее. — Насчет морали — это в самую точку. Ты на всех парусах неслась навстречу передовым веяньям, без удержу сокрушала предрассудки и условности, — захлебывается она словами. — Меняла хахалей чаще, чем трусы.
Она нездорова, с ней что-то не в порядке.
— Не лги! — возмущается Алиса Львовна. — Я прожила с Адрианом Фаддеевичем двенадцать лет и ни разу не изменила ему не только в постели, но даже и в помыслах. И он, я уверена, тоже был верен мне.
— Адриана Фаддеевича я не застала, а сожителей твоих бесконечных отлично помню, могу перечесть.
— Что ж, давай, перечти. Не знаю только, чем это тебе поможет. И вообще, какие у тебя могут быть претензии? Ты, можно сказать, и сама продукт такой же непродолжительной связи. Да, да, я мечтала рожать от любимого, а родила от прохвоста, от мерзавца, который не пожелал даже взглянуть на ребенка.
— Кто ж тебе не давал рожать от любимого? Алтарь революции воздвигся на пути?
— Жаль, что не рожала. Если бы ты родилась от Зелинского, то наверно была бы поумнее.
— От Зелинского я не могла родиться, от Зелинского мог родиться только кто-то другой.
— Логично. Что и требовалось доказать. Так что сиди, голубушка, и помалкивай.
— Не сиди, а лежи как кукла вот тут за ширмой и слушай до утра ваши мерзкие вздохи и стоны!
Ширма наличествует в углу. Красивая, вроде бы японская. На стене, между книжных полок, висят две небольшие картины. “Голова мальчика в берете” (как утверждает Алиса Львовна, кисти Жан-Луи Вуаля; я всякий раз, когда бываю у них, любуюсь ею) и “Подмосковный пейзаж” Поленова. За стеклом книжной полки стоит карандашный эскиз портрета Фаддея Францевича Зелинского, отца Адриана Фаддеевича.
— А утром вставай и отправляйся в школу! — наступает Ольга. — А в школе контрольная или еще хуже — экзамен!
— Хватит! — говорит Алиса Львовна. — Сочувствую — не повезло тебе с матерью. — Встает и выходит из комнаты.
Ольга роняет голову на стол и принимается надрывно рыдать.
Да что же это? Что за наваждение? День так хорошо начался…
— Зачем ты так? — пытаюсь я утешить ее. — Забудь. Прикажи себе забыть и забудь.
— Не учи меня! — взвизгивает Ольга. — Что ты понимаешь!
— Тебе семнадцать лет, у тебя все впереди, все в твоих руках, а что у нее? Она уже ничего не может исправить. И все равно, посмотри — замечательная писательница, сколько сделала в жизни! Не отчаивалась, не опускала рук, работала, как зверь, ни на кого не надеялась…
— Не надеялась? — Ольга приподымает голову. — Именно что спала с этими гадами, потому что от них многое зависело. Проталкивали ее романы, заказывали переводы. Еще как пользовалась!
— Неправда, ничего они не проталкивали, публиковали потому, что это хорошие романы. Как бы там ни было, вырастила тебя. Вот — квартиру купила, теперь у тебя будет своя комната. Зачем вспоминать только о плохом? Не зацикливайся на этом, думай о хорошем.
— Отцепись от меня!
Действительно, пора прощаться.
Если бы не такой холод, пошла бы пешком, но сейчас хочется поскорей забиться в тепло — проеду одну остановку на метро. Благо, пятьдесят копеек имеются.
На платформе почти никого. Я захожу в первый вагон — ни души, я единственный пассажир. Странно — не так уж и поздно. Наверно, из-за мороза сидят по домам. Поезд долго не трогается. Дверь в кабину машиниста вдруг открывается, из нее высовывается голова в форменной фуражке и предлагает:
— Иди к нам, веселей будет!
Ну что ж — почему не пойти? Можно пойти, машинисты метро наверняка люди ответственные.
Их в кабине двое: водитель и помощник, оба молодые и симпатичные. Мы трогаемся. Ужасно интересно видеть тоннель через лобовое стекло. Не привычные, убегающие назад серые бетонные стены с кишками кабелей, а вся перспектива, мелькание огней, уходящие вдаль рельсы.
— Нравится? — спрашивает машинист.
— Очень.
— А куда едешь-то?
— Домой.
— Далеко дом?
— Да нет, тут, возле “Динамо”.
— А может, дальше с нами прокотишься?
— Нет, спасибо, мама ждет.
— Мама — это хорошо, — вздыхает помощник.
Поезд останавливается, машинист открывает дверцу кабины и выпускает меня на платформу.
— Счастливо вам, — говорю я, — было очень здорово.
— Приходи еще! — смеются они.
— Приду! — обещаю я.
Что ж, гора с горой не сходится, а человек с человеком…
— Приходи обязательно! — кричит водитель мне вслед. — Метро работает без выходных!
— Наконец-то!.. — вздыхает мама. — Двенадцатый час…
Час не двенадцатый, а первый. Я вышла из метро ровно в полночь. В метро часы никогда не врут, а наш будильник, как видно, остановился, мама этого не заметила и пропустила свой любимый прогноз погоды. Но не обязательно сообщать ей об этой невосполнимой утрате.
— Нужно замочить белье, — говорит она слабым страдающим голосом. Опять какие-то трагедии. — Нюра завтра придет стирать.
Я умираю хочу спать, но спорить с ней бесполезно. Никто, кроме нас, уже не устраивает дома больших стирок. На Хорошевке открылась прачечная, очень хорошая и совсем недорогая. Прекрасно стирают и гладят, возвращают белье аккуратно сложенным и завернутым в плотную коричневую бумагу. Красота! Но мама ни в коем случае не соглашается пользоваться услугами прачечной. Разумеется, как выпустить такое важное дело из своих рук! — в прачечной невозможно отдавать руководящих указаний.
Процесс подготовки к завтрашней стирке включает в себя наполнение детской оцинкованной ванночки теплой водой (ванночка устанавливается на сундуке в кухне). В кухне тоже есть кран, но только холодный, в холодной воде мыло не разойдется, поэтому воду нужно таскать ведрами из ванной комнаты. Затем нужно натереть это самое мыло на терке и разболтать в воде, затем погружать по списку одну вещь за другой.
— Подожди, подожди, — волнуется мама, — нужно же вытащить резинки из трико.
— Может, хватит уже вытаскивать резинки? — возмущаюсь я. — Сколько стоят десять метров резинки? Три рубля? Пять? Отец положил тебе в сберкассу тридцать четыре тысячи.
— Ты моих денег не считай! — отбивается она. — Растранжирить все можно.
Это уж точно… За этим дело не станет.
— А что это у тебя такой убитый вид? Случилось что-то?
— Да, случилось, — всхлипывает она. — Как ты догадалась? Выгнал, как собаку. Кричал, что я преследую его, шпионю за ним. На глазах у всех! Полный ресторан народу. Такое дикое унижение, форменное надругательство! Могла ли я помыслить, что доживу до этого кошмарного часа?! Ушла как оплеванная.
— Какого дьявола ты туда поплелась? Да еще в такой мороз?
— А что же делать? Что прикажешь делать? Дожидаться, пока он расфуфырит все денежки, потчуя своих пьяниц?
— Он ничего не может расфуфырить, деньги лежат на твоем счету.
— Не сомневайся, наверняка припрятал кругленькую сумму.
— Допустим. Ну и что? Свои припрятал, не казенные.
— Роман удается опубликовать раз в десять лет, а жить нужно изо дня в день!
— Голодная смерть тебе пока что не грозит. Он приносит тебе три тысячи зарплаты! И в этом году еще ведет семинар заочников в Литинституте. Плюс всякие мелкие гонорары.
— Гонорары пропиваются все до копеечки.
— Хорошо, пропиваются! Тебе-то что? Как ты себе это представляла? Что как только ты явишься, он, как проштрафившийся школьник, послушно покинет приятную компанию, встанет из-за столика, возьмет тебя под ручку, и вы, милая парочка, шерочка с машерочкой, потопаете на трамвайную остановку?
