Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013)
— Что вы, Анна Моисеевна, дорогая, что за дикие фантазии?
— Никаких фантазий. Я вам скажу. Один из моих мужей… Неважно, который. Он был друг моего брата. И главное, он был химик-фармацевт. Так его вызвали работать в это учреждение. Он не мог отказаться. Никто не может отказаться, когда зовут в такое учреждение. Сначала они платили хорошую зарплату, а потом он — раз! — и умер. Не думайте, что он был больной или старый, он как раз был здоровый, совершенно крепкий солидный мужчина. Но когда он выполнил им то, в чем они нуждались, он уже сделался слишком много знающим.
— Что ж, это логично… Так было во все эпохи… — Мама устремляет задумчивый взгляд на окно, затянутое ледяными узорами. — Каждый правитель, воздвигнув себе крепость или замок со всякими потайными помещениями и подземными переходами, распоряжался казнить зодчих и строителей. Чтобы, не дай бог, не выдали кому-нибудь чертежей.
— Не требуется казнить, достаточно подсыпать порошок в питье, — уточняет Анна Моисеевна. — Даже в чай. Сколько угодно! Не думайте, что теперь это прекратилось. Такие учреждения не прекращаются. Теперь там работают другие специалисты. И они надеются, что с ними этого не случится. Но с ними это тоже случится. Можете быть уверены. Вскрытие не позволяют делать, и тело тут же кремируют.
— Вы правы, — вздыхает мама. — Я тоже слышала, что существует такая дьявольская лаборатория… специальные смертельные яды. Незаметно убрать неугодного.
— А я вам про что говорю?
— Но чтобы вот так?.. Любимый человек, столько лет прожили рядом. Представить себе невозможно. Такая прелестная женщина…
— Если кто-то получает слишком большую власть в одни руки, он уже не станет думать о родственных связях, — изрекает Анна Моисеевна. — Это ему уже не важно. Некоторые, мы с вами помним, устраняют даже собственного сына, не то что жену.
Папа поворачивается на стуле, приглаживает ладонью свои шелковистые волосы и произносит, покачивая ногой в войлочной тапке:
— Насчет ядов не знаю, но опыты над людьми наблюдал. Видел собственными глазами, как прекращается всякая жизнедеятельность.
— Где же ты это мог наблюдать? — сомневается мама.
— На фронте, в сорок третьем году. Привозили приговоренных к смертной казни и подвергали гипнозу. В нашу задачу входило запротоколировать процесс и отправить отчеты в Москву.
— Как — на фронте хватает времени приговаривать к смертной казни? — поражается мама. — Мало и без того вокруг убитых?
— Разумеется, приговаривают. За трусость. За дезертирство. Расстреливают и закапывают на перекрестках дорог. Чтобы следа не осталось. А потом матери шлют похоронку: погиб смертью храбрых.
— Уж не Вольф ли Мессинг? — спрашивает Анна Моисеевна.
— Нет, не Вольф Мессинг, самый заурядный гипнотизер. В течение получаса довел до требуемого состояния. Сначала усыпил, как обычно, с помощью покачивающегося маятника, а затем начал внушать: дыхание замедляется, сердце бьется слабее, кровь останавливается в жилах, ты коченеешь, ты уже почти не дышишь, ты не в силах открыть глаза, ты не дышишь, не дышишь, твое сердце не бьется…
Неужели действительно вот так стоял и наблюдал, как умерщвляют человека?.. Протоколировал? Сочиняет, наверно. Жуткий враль. Враль и позер. Хотя, с другой стороны, если все равно расстреляют, то какая разница? Тихая незаметная смерть в полусне. Наверно даже лучше…
— Да что там гипнотизер, — воодушевляется папа. — У нас в “Молоте” был областной репортер Слава Озерский. Вечно выискивал у себя всякие болезни, интересовался, не является ли боль в правом колене признаком опухоли спинного мозга, не грозит ли ему гастрит, если он выпил вчера стакан томатного сока, и так далее. То у него симптомы подагры, то геморроя, то туберкулеза. Ну, мы и решили поиздеваться над ним. Сговорились, что все по очереди будем спрашивать: “Как ты, Славик? Что-то ты сегодня какой-то слишком бледный”. Кончилось тем, что действительно побелел как стенка, ушел, пошатываясь, с работы и отправился в поликлинику. Но к врачу так и не попал — сидя в очереди, скончался от острой сердечной недостаточности.
— Ничего себе шуточки, — хмурится мама.
— У меня тоже был такой муж, — кивает Анна Моисеевна. — Думал, что в нем скрываются все самые страшные болезни.
— Надеюсь, кроме женских, — остроумничает папа.
— А умер, представьте, от того, что в бане поскользнулся на мыльном полу. Ударился затылком об каменный полок, и все. Я этого, конечно, не видела, но мне рассказали.
— Не верьте, — советует папа. — Поскользнувшись на полу, невозможно удариться затылком о полок. Полок в парилке располагается под потолком, поскольку по закону физики горячие пары поднимаются вверх.
— Не знаю, — говорит Анна Моисеевна, — где у них там помещается полок, но где у него помещался затылок, это я помню. Я лично никогда не посещаю баню.
— Чрезвычайно мудрое решение, — хвалит папа, почесывая лоб кончиками пальцев. — Многие дикие народы никогда не моются, чтобы, упаси бог, не смыть благоприятную фортуну.
Маме посоветовали новое средство от давления — горчичники на затылок. Ставить их она почему-то решила на ночь. Налепила на свой стриженый затылок три свеженьких горчичника, повязала голову платком, чтобы не отклеились, и улеглась в постель. И, конечно, тут же уснула мертвым сном. Утром встала с обширным ожогом — полголовы будто кипятком обварены.
— Н-да… — говорит папа. — Должен заметить, у некоторых собакообразных обезьян, в частности у макак, именно так выглядит определенное место пониже спины. Между прочим, род макак представлен многими замечательными видами, такими как свинохвостый макак…
— Не понимаю, как это могло случиться, — убивается мама, не обращая внимания на его дурацкие шуточки, — я же вообще не сплю! Думала, полежу четверть часа и сниму. Видимо, они не только снижают давление, но и действуют как снотворное.
— Никакого снотворного, Нинусенька, тебе не требуется, — ехидничает папа, — ты спишь как сурок.
— Только, пожалуйста, не зли меня! — возмущается мама. — И без тебя тошно, глаза открывать не хочется.
— С какой стати я стану злить тебя, мой дорогой Кисик? Я лишь констатирую тот факт, что ты чемпион крепкого, здорового, можно сказать, идеального сна. Имеешь полное право гордиться сим редкостным качеством, вызывающим невольную зависть у многих твоих ровесниц.
Мама протяжно стонет, но ничего не отвечает. Так жжет кожу на голове, что ей уже не до препирательств с этим идиотом.
Да, было бы лучше, если бы она повязала голову примочкой из салата-латука. Счастье еще, что сейчас зима и можно даже на кухню выходить в шапке.
— Две розы стояли, стояли, — напевает мама, засовывая в бабушкину вазочку восковые тюльпаны, удачно приобретенные сегодня в Даниловском универмаге. — Одна была белая-белая, как будто улыбка несмелая, другая вся алая-алая, как будто мечта небывалая...
Удивительное, небывалое событие! Мама поет. На моей памяти такого еще не случалось. Все наши соседки мурлычут что-нибудь себе под нос, когда готовят обед, или шьют, или убирают комнату. Распевают, когда гладят белье и даже когда чистят раковину или унитаз. И во время войны пели, в голодном и ледяном сорок третьем: “До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага…” Но мама — никогда. Ее, конечно, учили и танцам, и пени ю , десять лет играла на рояле, Наталья, старшая сестра, пела в Мариинском театре, но мама не позволяет себе такой вольности. Надо понимать, петь после крушения всех жизненных надежд недопустимо. Не исключено, что лучшая подруга Лидочка наложила запрет на это позорящее скорбящих занятие. Назло проклятым большевикам всей семьей дали обет молчания. Правильно, пусть эти мерзавцы знают! И вдруг — нате вам: “Две розы…”
— Нинусенька, — замечает папа мрачно, — искусственные цветы — это пошлейшее мещанство и дурной вкус.
— Они выглядят как настоящие, — возражает мама. — Посмотри, какой нежный оттенок.
— Я не собираюсь смотреть на эту гадость! — провозглашает папа.
— Как угодно, — говорит мама. — Эстет недобитый. — И продолжает печальную мелодию: — Две розы стояли, стояли, и обе манили и звали, и обе увяли, увяли…
“Чернокожая жительница города Монтгомери в штате Алабама, — сообщает радио, — Роза Паркс арестована за то, что посмела сесть на переднее, предназначенное только для белых, сиденье в автобусе”.
